Георгий Попов - За тридевять планет

С этим-то учителем мы и отправились в Ленинград, Сначала в Новосибирск, а потом в Ленинград, иного пути не было, и дорога отняла у нас ровно восемьдесят шесть часов! Как вам это нравится?

Я написал на листке бумаги цифру «86» и умножил ее на шестьдесят. Таким образом я узнал, сколько минут прошло с тех пор, как я покинул грешную Землю. Оказалось, не так уж много — пять тысяч сто шестьдесят… Но в таком деле, как космические полеты, счет идет на секунды, даже на десятые и сотые доли секунды. Поэтому сумму, полученную при умножении часов на минуты, я умножил вторично — уже на секунды, то есть опять на шестьдесят, и в результате у меня получилось уже нечто внушительное, а именно — триста девять тысяч шестьсот.

Чтобы проверить, не ошибся ли я в подсчетах, я перемножил все снова, только уже в обратном порядке — сумма вышла та же. Точка в точку и тютелька в тютельку, как говорится. Довольный, что учение в средней школе не прошло для меня даром, я откинулся на спинку кресла и глянул в иллюминатор. Глянул и… буквально остолбенел от величия момента, который переживала эта планета. Пока я занимался математикой, туман рассеялся, небо прояснилось и передо мною открылись удивительные дали. Сосны и березы были примерно одинаковой высоты, метров сорока, не меньше, их вершины смыкались, образуя своеобразный ковер.

Ни дать ни взять зеленое море. Зелень была облита росой («Ну, ясное дело, туман!» — подумал я) и казалась какой-то особенно сочной и свежей. Вдобавок весь горизонт пылал, точно там расплавили золото, редкие тучки на небе тоже пылали, и роса переливалась и сверкала, как живая, и все это вместе взятое производило сильное впечатление.

«Там, наверно, восток… Оттуда восходит Солнце… Возможно, сейчас, в эту минуту, оно покажется над вершинами деревьев и ударит мне в лицо», лихорадочно думал я, не отрываясь от иллюминатора.

И правда, не прошло и минуты, как расплавленное золото вдруг брызнуло слепящим светом и мне даже почудилось, что лес и сам воздух как бы вздрогнули и зазвенели. Я невольно, вернее — инстинктивно закрыл глаза и отшатнулся. Потом, немного спустя, опять приоткрыл их (не открыл, а именно приоткрыл) и осторожно приблизился к иллюминатору. Расплавленное пятно оформилось в круглый шар, и этот шар стал подниматься все выше и выше. Собственно, на моих глазах он только оторвался от горизонта. Но я почувствовал, что он поднимается все выше и выше и будет подниматься, пока не достигнет зенита, а потом начнет опускаться, пока не закатится. Словом, обычная история.

Но тут меня осенила поразительная догадка. Ведь это не наше, это другое Солнце, подумал я. Раз планета другая, то и Солнце другое… Я опять взял лист бумаги и карандаш и принялся считать. Скорость моего корабля чуть-чуть превышала скорость света и равнялась, в среднем, тремстам тысячам километров в секунду. Семьсот метров, о которых говорил механик Кузьма Петрович, мелочь, пустяк, их можно было и не брать в расчет. Да и сказал он шутки ради… Итак, триста тысяч километров. Я перенес на чистый листок бумаги прежнюю сумму (триста девять тысяч шестьсот) и умножил ее на триста тысяч. У меня получилось девяносто два миллиарда восемьсот восемьдесят миллионов километров.

Вот какое расстояние я покрыл за каких-нибудь восемьдесят шесть часов!

Теперь я приглашаю читателя заглянуть в учебник астрономии Воронцова-Вельяминова и посмотреть, как далеко от Земли до Солнца. До нашего, разумеется, земного Солнца. Впрочем, учебника со мною не было, да я в нем и не нуждался. Я с детства любил точные науки и всякие формулы и цифры, даже десятизначные, запоминал с легкостью необыкновенной. Тем более я не мог забыть цифры «149 500 000», то есть, как читатель догадывается, цифры, означающей количество (или число, как хотите) километров от Земли до Солнца. Напрямую, разумеется. Я летел в противоположную сторону, то есть не к Солнцу, а от Солнца, значит, оно находилось теперь…

Но я уже устал от математики и предоставляю читателю решить эту задачу самому. Мне важно только отметить, что на таком космическом удалении наше Солнце и не разглядишь хорошенько. А если и разглядишь, то оно покажется с пятак или с гривенник, вряд ли больше.

Нет, то светило, что я видел в иллюминатор, было, определенно, здешним Солнцем. Это открытие меня страшно обрадовало. Ведь я был первым землянином, который видит это, здешнее Солнце и осязает его тепло. Мне почудилось, что все вдруг замерло на планете. Все-все… Как я убедился впоследствии, так оно и бывает. Птицы умолкают, звери останавливаются, как вкопанные, рыбы всплывают на поверхность… Ветер и тот перестает шевелить травы, хлеба, ветви деревьев. Наступает такая тишина, что звенит в ушах. Потому-то мне и почудился странный, как бы плывущий откуда-то издалека звон в тот момент, когда расплавленное золото брызнуло немыслимо слепящим светом.

— Солнце — это хорошо, — вслух подумал я, снимая коскомбинезон, как мы, космонавты, шутя называли космическую одежду. — У нас на Земле даже огольцы-голопузики поют: «Пусть всегда будет Солнце!» А голопузики не дураки, они зря петь не станут.

Я положил комбинезон в специальный ящичек, вделанный в корпус корабля чуть выше и правее терморегуляторов, и надел обычный костюм, в котором ходил на Земле. Надо сказать, карманов в нем оказалось пропасть. И сзади, и спереди, и внутри, и снаружи — везде карманы. В нагрудном я нашел расческу в футлярчике.

Пластмассовую, разумеется. Во внутреннем левом — справку, удостоверяющую, что я действительно землянин и работаю трактористом (не министром, а именно трактористом), а также аттестат об окончании средней школы. Аттестат я не хотел брать. Но Шишкин настоял.

Без аттестата, говорит, на другой планете и шагу не ступишь, а ты…

В остальных карманах я обнаружил свежие носовые платки, два блокнота с бумагой в клеточку, три шариковых карандаша по тридцать пять копеек каждый, перочинный ножик с приспособлением открывать бутылки и консервные банки, пуговицу от демисезонного пальто (само пальто осталось там, на Земле) и, наконец… три рубля сорок копеек советской валютой. Трешница поистерлась и заметно лоснилась. Что касается пятаков (сорок копеек были пятаками), то они блестели, как новенькие. «Напрасный груз!» — усмехнулся я, но выбрасывать пятаки не стал. Во-первых, еще неизвестно, как здесь, на этой планете. А во-вторых, и просто жалко.

Но… пора было расставаться с космическим жилищем. Я выкинул фанерные дощечки на колышках, спустил веревочную лестницу и, преодолевая робость, волнуясь до сердцебиения и одышки, впервые после полета покинул корабль. Спуск произошел вполне благополучно. Коснувшись ногами тверди, я, по правде сказать, оробел еще пуще. А вдруг она, эта твердь, того, а? Однако ничего подобного, твердь была как твердь, и я почувствовал себя несколько увереннее. Расставив дощечки с надписью: «Не трогать — смертельно!» — я стряхнул с пиджака земную и космическую пыль и, расправив плечи, всей грудью вдохнул здешний воздух.