Иннокентий Сергеев - Галатея

Мы поднимаемся. Она забирает свою сумочку. Я задвигаю стул. Мы уходим.

- А почему ты сказал "Испания"?- спрашивает она. - Не знаю,- говорю я.- Может быть, потому что Гарсиа Лорка сказал как-то, что испанские мертвецы самые мёртвые в мире. А может, потому что Америка - тоже Испания. И вообще, сколько бы мы ни открывали новых земель, они всегда оказываются отражением нас самих. - Бу - Э - Нос - Ай - Рес,- произношу я по звукам. "Цветами апельсина вдруг дохнула Параны прохлада. Мои цветы, я ухожу, удерживать меня не надо..." - Что это?- спрашивает она. - Бедняжка Серебряная Леди! Шип, вонзившийся в её платье, всё никак не отпустит её. Жаркие, колючие объятья пампы, "самого печального места на свете". "Каждый день выжигает мне душу огнём, и душа моя плачет..."

- Однажды,- рассказываю я,- в королевский дворец прибыл поэт, тонкий, проникновенный лирик, рыдавший розами и серебряными башнями, водопадами звёзд, зыбкими узорами лунных теней, криками ночных птиц, стонами женщины... А было это во времена Филиппа Второго или, может быть, во времена Фердинанда Арагонского, или же раньше, во времена Альфонсо Мудрого, неважно. Поэт допущен ко двору, он читает свои стихи перед собравшимися вельможами, и во время оного чтения одна из придворных дам, а была это первая красавица того времени, предмет тайного и явного вожделения прославленнейших рыцарей Испанского королевства и, по слухам, самого короля, падает без чувств. Поэт, разумеется, польщён тем, что его поэзия нашла такое понимание, а нужно сказать, что вслед за Первой Дамой в обморок попадали и все остальные. Король отдаёт приказ устроить в честь поэта торжественную трапезу. Дам приводят в чувство, поэт с глубоким поклоном изъявляет свою благодарность. Во время трапезы карлик короля думает про себя: "Подумаешь! Стоило разводить столько шума ради какого-то там обморока. Я могу сделать то же самое без всяких там вздохов и слов". Он ловит крысу, вспарывает ей ножом брюхо и, изловчившись, бросает её прямо на блюдо, стоящее перед Прекрасной Дамой. Она издаёт короткий вскрик и падает без чувств. Карлик доволен и горд собой. Но вот оценит ли его успех король? Король брезгливо делает жест, означающий, что карлик должен быть без промедления казнён. Даму приводят в чувство, карлика тащат по коридору, он пытается упираться, пищит, его никто не слушает. Перед тем как навсегда скрыться за поворотом каменных стен, он успевает выкрикнуть: "Я погибаю за правду жизни!" - Так возник натурализм в искусстве. - Крыса была отмщена,- говорит Лил, и мы вместе смеёмся. А ведь ты, наверное, ничего не поняла, дурочка.

Мы гуляем среди рассыпчатого света, теней, вокруг ни души, как приятно! Она посмеивается над моим пристрастием к безлюдным местам, припоминая мне слова, сказанные мною как-то в разговоре. Я защищаюсь, но без азарта. Преобладание жёлто-зелёной гаммы оттенков, наверху огоньки синего пламени, раздуваемые сквозняком, ветер ворошит кроны деревьев, но это высоко, а здесь, внизу, неугомонный бег пятен, они сливаются и разбегаются снова, на гипсовой лепнине тел, выскобленных лицах аллегорических фигур. Переменная яркость. Ряды пустых скамеек - аллея. Строгость античных форм цветочных вазонов, сухая земля в горшках. Мы разговариваем. - Мне было лет пять или шесть,- говорю я,- когда я столкнулся, впервые, наверное, с неразрешимой парадоксальностью такого простого понятия как жалость. Каждый раз, ложась спать, я оставлял свою одежду на спинке стула. Мне было жалко её, мне казалось, что ей будет холодно ночью. Такой вот панпсихический завёрт. - Какой? Психический? - Панпсихический. Это когда тебе кажется, что все вещи - скамейки, камни, кроссовки, книги, портреты, все они живые. Одушевлённые. - А разве нет? - Ммм... Подожди. Так в чём заключался парадокс. Сколько бы я ни укрывал свою одежду, всегда было что-то, что оказывалось сверху и оставалось неукрытым, а значит, должно было мёрзнуть. И я никак не мог придумать, как бы исхитриться, чтобы сверху не было ничего. - Ну и задачка!- говорит она.- Как же ты выкрутился? - Да никак. А. Кажется, я решил, что не все вещи мёрзнут одинаково. - Понятно,- говорит она. - Как и у людей. Но тогда-то я не особенно много думал о законах общественного устройства, хотя... Кто его знает. "Ведь деревья тоже живые",- говорит она, и я не сразу соображаю, о чём это она.- "Деревья и трава, всё, что растёт, земляника или какао. А шоколад уже не живой, разве это не странно?" - Что ж тут странного,- говорю я рассудительно.- Люди тоже умирают. Был живой, стал... не очень. - Люди не умирают,- говорит она.- Они отправляются на небо. - Какая муха тебя сегодня укусила, Лил? - И солнце тоже живое. И море. - Ладно. Если мы считаем, что жизнь есть ничто иное как некая степень воплощения Бога, то физическая стадия - это то же самое, но только на более низком уровне. Можно сказать, то же самое. Устраивает? - Не знаю,- говорит она.- По-моему, и так всё ясно.

Она подходит к скамейке. Склонившись, проводит по ней пальцами, смотрит на них. - Посидим? Я подхожу и сажусь рядом. Она отдыхает.

Парадная жёсткость манжет, отлёт и снова... дробность прикосновений к невидимым струнам, упрятанным в гулкое полированно-фрачное тело, накрахмаленная скатерть, в гостиной ловкие руки салфеткой протирают бокалы. Что это, умелый пассаж или гениальная импровизация? Мы рисуем вездесущее око на иконных досках и зелёной бумаге, но вот кристаллы подземных пещер, сиреневая пена ночного прибоя, кто ей судья? Прозрачная ясность пространства. Я знаю тех, кто устроил здесь праздник, но кто создал эту радость? Небо, дробный бег клавиш, так единое дуновение лета заставляет забыть окон манерную строгость, так до берегов Португалии доносится запах Америк, по краю скатерти дрожь сквозняка, парус, наполненный звуком, лучистая сфера, и в ней, как в волшебном кристалле, переменчивость форм облаков над чопорно надменным постоянством, таким нелепо-строгим постоянством прямых углов.

Я смотрю на деревья, что стоят поодаль одно от другого, пропуская свет. Солнечные пятна в траве. - А здесь мы уже были,- говорю я. Она кивает: "Когда шли из кино". - Сколько минут до сеанса?- спрашивает она неожиданно серьёзно.

Мы стоим на железобетонной плоскости крыши недостроенного высотного дома, в центре сияющей сферы всеобъемлющего пространства, столько света, и на бесконечность вокруг над нами небо - я и она - её волосы колышутся на ветру, как будто невидимые ласковые руки приподнимают её локоны и роняют, выпуская из пальцев, ветер, и вдруг я понимаю, что он любит её, он любуется её волосами. Любовь. - Мы родились в этом мире, чтобы дать жизнь тому, что было мертво. Небо, распахнутое настежь щемящим простором. Подняться. - Мы должны подняться. Солнце и ветер, и само небо, они живые, потому что живые мы. Мы в объятиях лета, и оно хранит нас. Когда настал день, кто станет искать ночь? Она стоит недвижно, солнце в её волосах, невесомых в воздухе, открытое небо на бесконечность вокруг над нами. Подняться. Мы должны подняться, мы не должны прощать. Они могут вырыть глубокие рвы и наполнить их водой, они могут насыпать вал и усеять поле шипами, и натянуть проволоку, но птицы летят в небе. Когда крыши как цветные камешки далеко внизу, что значит, что это был город. Там, внизу. Что значит это теперь! Посмотри. Небо вокруг, и на каждую пядь земли не найдётся ли у него тысячи пядей простора? Посмотри, солнце светит нам, и на каждую меру тени не найдётся ли у него тысячи мер света? Станет ли обретающий солнце сожалеть о лучине? Станет ли обретающий небо сожалеть о клочке земли? Засуха может выжечь его, скот может придти и вытоптать его, люди могут забросать его камнями. Посмотри, их крыши как цветные камешки далеко внизу. Ведь это же небо, Лил, ведь это же небо!