Кирилл Берендеев - Lues III

К нему подошли двое солдат, он заметил их в последний момент и обернулся, когда оба поравнялись с ним. Один из них с презрением попросил у него закурить, он только руками развел, объяснив, что не курит, и непроизвольно поморщился: от обоих сильно разило спиртным. Видимо, оба паренька только вернулись с передовой, получив краткосрочный отпуск, и пытались забыться хоть ненадолго от беспросветного ожидания любой неожиданности с «той стороны».

Его отказ, его объяснения и его гримаса тут же сдетонировали: один из солдатиков схватил его за грудки и, обдавая тяжелым запахом перегара, поинтересовался, не правоверный ли он мусульманин. Люди в крае в подавляющем большинстве своем исповедовали православие, неудивительно, пришло ему в голову, что подобным образом мотивированный отказ сразу же вызвал подозрение у людей, чьей прямой обязанностью было отбивать атаки и в свою очередь атаковать жителей «той стороны» в подавляющем большинстве своем приверженцев иной веры, коя настрого запрещает употребление спиртного.

Он отрицательно закачал головой, не зная, как выбраться из истории, солдат яростно выкрикнул: «Врешь, паскуда!», и добавил, как бы в подтверждение, поток нецензурных ругательств. Уже невесть сколько лет он не слышал подобных слов, лицо снова выдало его, он покраснел и дернулся, как от удара. Спустя мгновение и получил его.

Пока он разговаривал с солдатами, те оттеснили его с тротуара к углу бойлерной, заросшей раскидистыми липами. Остальное происходило молча. Солдатик ударил его кулаком в живот, от согнулся, следующий удар повалил его наземь. На улице народу было немного, да и те, кто проходил во время разговора мимо, по разным причинам старались не обращать на происходящее внимания, прибавляли шаг, видя случайно открывшуюся им картину.

К первому солдату присоединился и его товарищ. Поднимать его они не стали, били ногами, не особо разбираясь, куда приходятся удары. Кто-то из них дважды промахнулся, лишь задев его ногу, пожалуй, это раззадорило солдата еще больше.

Он старался расслабить ставшее непослушным тело, чтобы таким хотя бы образом заглушить боль, но организм его немел, не подчиняясь командам. Удары следовали один за другим, методично, целенаправленно, видимо, солдатики приноровились. Его же больше беспокоило иное: он старался прикрыть, насколько позволяла поза лежащего, руками и грудью, скрытый в кармане радиопередатчик: удар кирзового сапога мог с легкостью вывести из строя хрупкую электронику.

Солдаты продолжали методично работать ногами, один удар пришелся ему в плечо, еще немного и послать сигнал он не сможет. Не зная, пройдет ли отсюда команда, он извернулся, вытащив передатчик, и за мгновение до того, как на спину ему обрушился новый удар, нажал на кнопку, произнося про себя затверженное «бисмилла».[4]

Земля вздрогнула.

Ударов более не последовало; но в тот момент он бы их и не почувствовал — нажимая на кнопку, он попытался вызвать в памяти ту повешенную вайнашку с ребенком на руках, скорбный лик которой несколько дней не смело тронуть даже тление; он вспоминал о ней всякий раз, когда завершал дело и произносил заветное слово. Попытался и в этот раз, но не смог. Взамен нее из ниоткуда возникла мысль, странная, безумная мысль посетила его отупевший от ударов мозг. Будто видел он тогда не простую женщину с ребенком на руках, нет, взору его предстала сама Богородица с Сыном. Та, которой оказался достоин его народ.

Три окна второго этажа поликлиники озарились ослепительным светом; ярко-оранжевый столп огня вырвался на улицу, в порыве своем достигнув стены противоположного дома. Чудовищный грохот взрыва семипудовым молотом ударил по барабанным перепонкам, за ним вослед послышался треск обрушивающихся перекрытий, новый грохот и мучительно долгий, не обрывающийся несколько секунд звон разбивающегося об асфальт стекла.

Взрывная волна прошла над его головой, отбросив солдат от его неподвижного тела будто котят. Они не сумели устоять на ногах и с колен смотрели, не отрываясь, до рези в глазах, так же, как и их поверженный противник, на медленно оседающие, цепляющиеся за стену жилого дома кряжистые тополя, вывороченные взрывом, на страшный многометровый проем в здании поликлиники на уровне второго этажа, как раз там, где секундами раньше находилась рекреация, заполненная ожидающими своей очереди людьми, на опаленный адским пламенем фасад девятиэтажки, лишившийся разом всех окон…

Здание поликлиники съежилось, лишившись части стены, теперь оно выглядело неправдоподобно уродливым; немыслимо представить, что минуты назад в него входили и выходили люди, получавшие там медицинскую помощь.

Улица разом замолкла, почувствовав пришедшую беду. Замерли людские голоса, шаги прохожих, шумы проезжающих автомобилей. Перестал сыпать и мелкий дождь.

И в наступившей тишине, сквозь редкое потрескивание и тяжелый стук падающих из проема кирпичей, послышался странный, тихий, но забивающий все прочие, звук. Звук, от которого перехватывало дыхание, и волосы становились дыбом. Стон, стоны десятков и десятков человеческих существ, оставшихся в живых, но погребенных заживо, замурованных под обрушившимся перекрытием второго этажа. Голоса, умолявшие, зовущие, плачущие, надеющиеся, то умолкали, то вновь призывали на помощь, и общий хор их, державшийся на одной-единственной ноте, не стихая, не усиливаясь, был воистину страшен, ибо проникал в каждую клетку человека, слышащего этот стон и слышавший его не в силах был не слушать его.

Несколько долгих секунд тишины, заполненной нечеловеческим страданием — точно маленькая вечность — и новый треск, перерастающий в оглушительно бурный шум; то начала медленно оседать крыша, увлекшая за собой стены чердака и разрушенного второго этажа: здание нехотя, как-то неуверенно складывалось в себя, заваливая всех выживших новым многотонным слоем обломков.

Стон разом стих, прервался, будто закрылась дверь. А спустя секунду ее снова отворили, но не настежь, а лишь щелочку оставили — стон был едва различим. Сквозь него доносились кажущиеся оглушительными испуганные, растерянные, вопрошающие, взывающие крики разом очнувшихся людей, не в силах слышать более этот стон, пытающихся не слушать его, и оттого бегущих к развалинам поликлиники, собираясь в толпу, и не знающих, что делать, за что взяться, как помочь.

Вихрем пролетел по улице автомобиль дорожно-патрульной службы, взвизгнули тормоза, захлопали двери. Где-то, он не видел, где, подъезжали и останавливались другие автомобили. Далеко-далеко, казалось, с другого конца мира завыла в предсмертной тоске сирена, завыла на одной бесконечно тоскливой ноте, заглушив все прочие звуки, медленно приближаясь.