Валерий Генкин - Сшит колпак

— Но откуда вы все это знаете? — решительно перебил Родчин. — Из моей памяти этого извлечь нельзя, я почти не знаком с античной, да и более поздней философией.

— Во-первых, вы плохо представляете, сколь много хранится в подвалах именно вашей памяти. Но есть еще ваши спутники и те, что пришли раньше и соединились с нами, вошли в нас, стали нами.

— Ю-Ынбу, Кваша…

— Да. Мы изучаем историю вашей души, а она есть сколок истории вашего мира. Мы ведь ничего не скрываем, так не справедливо ли будет и нам получить равную меру знания? Ведь Цицерон называл историю наставницей жизни. А Тит Ливий, его последователь, полагал, что из рассмотрения прошлых событий извлекаются поучительные примеры, наставляющие, помогающие сделать заключение — чему подражать, чего избегать.

— Неужели совершенный Нус нуждается в наставнике? И неужели таковым может служить наша история?

— Он потому и совершенен, что не пренебрегает ни одной крупицей чужого опыта, обращая его в свой. Потому он и стал источником подлинного знания, который согреет и оживит вас.

— Пока я замерз в этом склепе, — сказал Дмитрий.

— Знаю, знаю. — Карлик хлопнул в ладоши. — Мы уходим.

Дверь открылась, и вялые лучи высветили желтый прямоугольник на полу. Из развороченного лака торчали концы веревок. Выходя, Родчин старался не ступать на них. Сразу за домом росла колючая зелень. Они пошли по тропинке. Солнце пригревало. За плетеным забором звенел голос. Босой мальчишка маршировал, окуная ноги в теплую пыль.

Ала, бала, гуна, жеста —У меня была невеста.

Мальчишка победно размахивал прутом, неожиданно ударяя по сохнувшим на заборе горшкам.

Ала, бала, гуна —Увидела драгуна.

После меткого удара горшок вздрагивал и осыпался коричневым ручьем осколков.

Ала, бала —Вещи собирала.

— Я его знаю, — сказал Дмитрий.

Ала —Убежала…

— Конечно, — сказал Сейт-бала. — Он повезет вас к улшским заилам слушать старого онгерщика.

— Он уже возил меня, — сказал Дмитрий.

— Повезет, возил — это одно и то же. Здесь время течет во все стороны сразу. Потому нам и нужно узнать, что такое история.

Глава седьмая. ГАЛОШИ ХАШУРЦА

— Пора, — сказал Борис. — Пора, не то с последним ударом часов мои брюки, к которым меня так влечет, превратятся в лохмотья, лошади — в крыс, а наша карета — в дыню.

— Тыкву, друг мой, — возразил Дамианидис. — Не следует путать эти два равно уважаемые понимающими людьми овоща.

— Дыня — овощ? — спросил Игельник.

— Безусловно. Тыква, кабачок, патиссон, дыня, арбуз — все сие суть бахчевые, все они родственники. Вы знаете, как я отношусь к дыне. Я никогда не делал из этого секрета. Не раз имел я счастье на деле показать всю силу моей привязанности к этому превосходному плоду. Но позвольте мне сказать со всей ответственностью за свои слова, что во многих отношениях тыква не уступает дыне, а по содержанию, например, солей калия превосходит ее. Желтовато-белая мякоть спелой тыквы нежна и, будучи правильно приготовлена, может удовлетворить самый утонченный вкус.

Борис и Дмитрий преданно смотрели на Евгения.

— Чуть помедленнее, пожалуйста, — попросил Игельник, — я не успеваю записывать.

— Возьмем, к примеру, тыкву под молочно-сливочным соусом — общедоступное, непритязательное блюдо, но сколько в нем прелестных вкусовых оттенков. Очищенную от кожуры и зерен тыкву нарезать ломтиками, бросить в сотейник и припустить в собственном соку минут десять-двенадцать, после чего залить кипящим подсоленным молоком и продолжать варить на слабом огне еще четверть часа. Готовую тыкву откинуть на дуршлаг, положить в глубокое блюдо, плотно закрыть и оставить на водяной бане, чтобы не остыла. Тем временем…

Дмитрий скрипнул стулом. Дамианидис протестующе поднял руку.

— Тем временем молоко, в котором варилась тыква, довести до кипения, влить в него тонкой струйкой, непрерывно помешивая, сливки, разведенные с мукой, снова вскипятить и, когда загустеет, добавить столовую ложку масла. Этим соусом залить тыкву и…

— Все? — спросил Игельник.

— … снова довести до кипения. Перед подачей на стол хорошо посыпать рубленой зеленью — укропом, тархуном, петрушкой — и сбрызнуть маслом. Теперь все.

Все шумно задвигались.

— В следующий раз, если напомните, я расскажу вам рецепты жареной тыквы под молочным соусом, запеканки из тыквы с яблоками, тыквенно-пшенной каши на меду, манного супа с тыквой и морковью, тыквы, запеченной в сметане… Иду, иду, хотя и считаю унизительным прерывать эту содержательную беседу ради игры в шахматы с какой-то туманностью.

— Эта туманность может превратить тебя в кивалу, а не только наш вездеход в горячо любимую тобой тыкву.

— Мне вообще не нравится, что ты противишься моим стараниям выполнять заветы Чингиза Цербаева и демонстрировать свой идиотизм даже в условиях, когда хозяин нас не слышит. Зря что ли мы зарядили память перлами Вудхауса, Жванецкого и других корифеев? Кроме того, мой гордый дух унижен настойчиво проводимой тобой параллелью с коллизиями, описанными Шарлем Перро. Куда достойнее спешить в эту пещеру, нашпигованную сушилками, с целью не шкурной — как бы не стать кивалой, а благородной.

— Тому тоже есть литературная параллель, — заметил Дмитрий, — сказка про Настеньку, которая торопится вернуться к чудовищу, чтобы оно не окачурилось.

— То было, как помню, доброе безобидное чудовище, обернувшееся в конце концов то ли царевичем, то ли добрым молодцем. А нас ждет… — Игельник махнул рукой.

— Вот и благородная цель — обратить Нуса во что-нибудь приличное. Для начала выбить из его башки… У него есть башка? — спросил Евгений.

— Только она, по-видимому, и есть, — ответил Дмитрий.

— Стало быть, выбить оттуда убежденность в том, что его модус вивенди есть пышный расцвет духовного начала, доказать ему, что разум без телесной оболочки как раз теряет в духовности, уподобляясь лишенному чувств автомату. — Дамианидис говорил с тем же воодушевлением, с каким за минуту до этого диктовал рецепт тыквы под молочным соусом.

— Для начала надо поколебать его веру в собственную непогрешимость и нашу неполноценность, — сказал Игельник. — Шахматы и тун оказались неплохим средством. Теперь не худо попробовать менее формализуемую область. Может быть, там легче сбить его с толку.

— Если только он не останется в убеждении, что эта неформализуемая область — искусство, например, — не имеет отношения к сфере разума. Скажет, что поэзия, музыка — то же инстинктивное плетение паутины, — заметил Родчин.