Андрей Кокоулин - Нея

Сам он помнил ее смутно, фигуркой в полевом комбинезоне, далеко, лица не разглядеть. Она была биолог, запускала биофабрики на окраинах таких, как Кратов, городков. Программировала синтез белков с заданными характеристиками. Готовила питательные пумпышьи бассейны.

После События в одном из бассейнов ее и нашли.

Отец прожил на полгода дольше. Не вынес существования под контролем. От него остались хронометр и любимая книга, драгоценно-бумажная, Лемовский "Солярис".

Виктор, правда, находил роман средним, ему больше нравились более поздние Глухов и Каноцке, а сейчас мыслящий океан и вовсе казался насмешкой нынешнему положению дел — там хоть было стремление понять друг друга.

А здесь?

Я рад, безумно рад, смело, пело, но в точках соприкосновения — только боль, словно механическая — жи-ши — реакция.

Двадцать семь лет непонимания. Двадцать семь.

Что это, кто это в моей голове? В других головах? Чего оно хочет? Нет ответа. Есть догадки, есть версии, но ответа…

Как с исчезновением Неграша.

Виктор полистал небольшой, в триста страниц томик. Бумага шелестела убаюкивающе-печально. Бродил по станции неприкаянный Крис Кельвин, стучал в отсеки. Между сто шестидесят первой и сто шестьдесят второй страницами притаилась сухая веточка жимолости.

Жимолость была еще земная: пожелтевшие продолговатые листья, сплющенные, едва синие ягодки, похожие на лоскутки.

Ничего не прижилось, не выросло, даже модифицированное под планетарные условия.

Виктор подумал, что за эту жимолость способен убить. В полном сознании и без голоса-поводыря.

А сегодня ночью у него, значит, был очередной приступ беспамятства. Сто тринадцатый или, пожалуй, сто четырнадцатый. Окунают его периодически в это самое, окунают. Почему не гонят в сознании? Ведь пошел бы, поупирался, но пошел. Не на смерть же. Впрочем, и на смерть бы пошел. Даже с большей радостью, чем на случку.

Вилы, мыло, я рад.

Ни тени ощущений, ни мема памяти. Почему? Чужое желание свято? Или тварь так сама развлекается?

Никакой логики.

Он аккуратно убрал веточку жимолости в книгу, глубоко вдохнув ее горьковатый, едва уловимый запах, и достал последнее сокровище — проектор с видеокристаллами. Здесь были друзья, здесь было немного отца, здесь была столица пятнадцать и пять лет назад. Здесь была Линда в короткий период их сближения.

И были фильмы, целых двадцать три.

Детектив Булавски. Робоассасин. Зеленая планета. Льды. Земля людей.

Большинство кристаллов имели внутренние трещины, и Виктор с тревогой ожидал, когда проектор вместо начальных титров выдавит окошко "Носитель не читается". Словом, добро пожаловать, господин Рыцев, в очередь к форматору.

Виктор защелкнул чемоданчик и покрутил головой.

Шляпы нет. Как обидно. Может, можно загадать желание?

Он поднялся.

Чемоданчик под кровать. Туфли (запасную пару) на голые ноги. Комбинезон сменить или так оставить? Махнул рукой. Комбинезон привычней.

Из окна донеслось далекое тарахтение автомобиля. Видимо, снова на почту. А может продукты с биоферм привезли.

Кстати, задумался Виктор, что там, на почте? Кому? Ящики и ящики. Пластик, немаркированный, обычный. Ладно, если разовый завоз из столицы. Сгрузили с моего поезда, разместили на хранение. Или я чего-то не знаю? Куда здесь еще что-то везти?

Он раскрыл окно и высунулся наружу по пояс.

Ничего в окно видно не было, кроме рыжего фасада дома напротив. Это Донная, самое, видимо, дно.

Где-то там почта?

Ах, сообразил он через минуту, пумпых же созрел, его собирают. Часть наверняка как раз в столицу отправят. Поеду обратно пумпышьим королем.

Только вот зачем это все? Биофермы, поля? Для кого? На какое будущее?

Виктор закрыл окно, постоял, таращась на серое пятнышко на стене. Грибок? Или просто грязь?

Шляпы нет.

Тяжелые, много раз думанные мысли заворочались в голове. Он спустился и вышел на улицу.

Жило-было. Сплыло. Я рад.

Кратов изгибался, поворачивался к нему проулками и пустырями, одинаково безжизненными и печальными, темные проемы равнодушно смотрели в спину. Шептала что-то свое, непонятное, проросшая всюду трава.

Конечно, они обманывают сами себя.

Вся эта возня — лишь видимость жизни. Потому что жизни без продолжения, без движения в завтра не бывает.

А у них?

Василь. Яцек. Сто тридцать шесть детей в столице. Дай бог, полсотни еще по всем остальным городкам.

Плавка, лавка, завалинка.

Виктор вышел к водонапорной башне. В будке рядом чуть слышно чухали насосы. Из крана колонки сочилась рыжеватая вода.

Никого. Я рад.

Надавив на рычаг, он дал напор, подержал под струей ладони, смочил лицо. Надеялся, что кто-то да услышит, поинтересуется шумом.

Никто не услышал.

Он миновал тесно слипшиеся домики, оставив за ними ведущую к вокзалу улицу — решил пройти через поля, через магнито-электрические рельсы, а там и через примыкающую к вокзалу ремзону.

Взяв левее, Виктор забрался в нагромождения кирпичных паллет и пластиковых секций. Здесь то ли собирались когда-то строить, то ли, наоборот, потихоньку разбирали давнюю стройку на составные части. Затем он заметил светло-зеленую, наполовину вкопанную в землю трубу полива и пошел рядом с ней.

Труба вывела его в поле.

На взгорке он долго всматривался в далекие оранжево-желтые полосы посевных площадей. Они были похожи на пластинки пластыря, стянувшие красно-бурую кожу. Там ползал механический мастодонт и темнели фигурки людей. Там были сизые выхлопы, штабеля ящиков, водяной фонтан.

А может, и правильно, подумалось ему.

Не важно, что ждет колонию. В конце концов, все равно. Выживание, смерть, забвение. Важно заниматься повседневными делами, выращивать синтетическое мясо, собирать поспевший пумпых. Оставаться людьми, а не горсткой отчаявшихся безумцев.

Не поддаваться. Нет, не поддаваться.

Он ведь, по сути, делает то же самое. Работает. Ведет расследование. А там — перед лицом катастрофы или перед еще чем…

Не важно.

Шагать в траве было странно — она не цеплялась, не сплеталась, но обволакивала ноги и тут же раздавалась в стороны. Вроде ждешь, что каждый шаг будет даваться с усилием, а на деле — обманка.

Виктор неожиданно обнаружил, что, держась трубы, идет к пумпышьим полям, к людям, и усилием воли свернул к вокзалу. Получилась приличная дуга.

Длинная открытая платформа тянулась от вокзала по направлению в скальному массиву, в последней трети бетон ощутимо, полукружьями, просел, растрескался. Даже не понятно было, с чего. Сел на него кто-то что ли каменной задницей? Справа, в отдалении, вырастал кирпичный забор, из-за которого сначала проглядывали вторые этажи зданий, фасадами выходящих на центральную улицу, а затем — продолговатым серым сводом — и сам вокзал.