Олег Петухов - Пост-Москва

Его власть ограничивал только этот телефон у него на столе. Само существование этой линии связи было самой тщательно охраняемой государственной тайной. Даже его секретарша не догадывалась об истинном значении старинного аппарата, считая его присутствие на столе проявлением стариковского чудачества Папы, точно таким же, как его паровозики, подводную лодку в Москва-реке или слюняво-бессильный роман с пятнадцатилетней баскетболисткой. Каждому свое, ей и не положено разбираться и понимать, как управляется его Государство, его личное любимое детище, плод его много-многолетних подтасовок, откровенной и наглой лжи, тайных убийств и громких похищений, шантажа детьми и оголтелой нахрапистой пропаганды, заговоров против заговорщиков и политических процессов над случайными людьми, взятыми прямо с улицы. Его личное Государство принадлежало целиком и полностью ему, да, но только до тех пор, пока не зазвонит вот этот телефон у него на столе. Можно сколько-угодно развлекаться своей неограниченной властью, но все, что говорится из этой черной трубки, надо исполнять немедленно и буквально, Папа зарубил это себе на носу раз и навсегда.

Самое смешное, что он понятия не имел, с кем он разговаривает по этой сверхсекретной линии. У него были только догадки и предположения, и только. Обычно он называл своих неизвестных собеседников «пидарасами»: «Эти пидарасы совсем охуели!» Мировая закулиса иногда доводила его до бешенства, и тогда он бегал по кабинету, брызгая слюной и размахивая руками. Правда, тщательно запирать изнутри дверь он при этом не забывал. Кто они? Чего им надо? Он не понимал и считал это своей высшей и неоцененной никем жертвой во имя Родины, во имя своего Государства, во имя всех этих мандавошек и гандонов, которыми ему приходилось руководить, над которыми ему назначено судьбой властвовать и которыми ему приходится править.

Однажды этот телефонный аппарат сломался и его тайная охрана еле-еле смогла найти старого электрика, который бы смог его починить. Не потому, что телефон был сложен, но, напротив, он был слишком прост и неказист внутри, чтобы эти нынешние умники могли разобраться в его устройстве. А старик-ремонтник соединил два проводочка на скрутку, и все заработало. Правда, за это время успел разориться Госбанк… Так что Папа всегда с опаской и настороженно поглядывал на этот символ своего бессилия.

А сегодня между ним и телефоном лежал клочок бумаги. Он взял его в руки и по-стариковски отодвинув от себя как можно дальше — очков он не носил и терпеть не мог — прочитал:

«Фидель не должен встретиться с Офелией».

И эти слова были написали им самим.

Глава 4

Иван опешил, он не верил своим ушам и глазам — Даша оцепенела, как накануне оцепенел его кот, которого он притащил с собой, как мягкую игрушку, она явно не узнавала его, что было настолько безумно, будто он оказался в ночном кошмаре, а воздух вокруг него приобрел плотность воды и ему хватит дыхания только на пару минут, а потом вода хлынет в рот и нос, в гортань и бронхи, вытесняя из альвеол его легких живительный кислород.

Как она могла забыть его, если еще вечером повисла у него на шее, просунув ему в рот свой язычок в долгом поцелуе, а нежными пальчиками расстегивая ему джинсы, чтобы несколькими легкими прикосновениями вызвать к жизни — из небытия на свет — его грешный уд? А потом она опустилась на колени и взяла в рот его пенис, лаской придавая ему окончательную твердость.

А сейчас она застыла в ужасе, остановившимся в ступоре взглядом смотря сквозь него. Все это было необъяснимо — и ее явное помешательство с потерей памяти, и растерзанные останки ее псевдо-собачки, и даже, если задуматься, та внезапная готовность, с которой она отдалась ему вчера вечером. Иван поймал себя на мысли, что слово «отдалась» вообще-то мало подходит к их многочасовым совокуплениям, ее множественным оргазмам и интимным ласкам, которыми они оба одаривали друг друга, как последней нежностью.

Он стоял посреди комнаты перед ней, сжавшейся в постели и судорожно натягивающей на себя одеяло, чтобы защититься от воображаемого незнакомца, проникнувшего к ней в квартиру, чтобы обокрасть ее или изнасиловать, а, скорее, чтобы то и другое вместе — надругаться, а потом ограбить и убить. В растерянности и полной дезориентации Иван сделал пару шагов к ней и протянул к ней руки, почти машинально, как сомнамбула, в тщетной надежде ее защитить и успокоить, вернуть ей память и, как он стал подсознательно уже думать, вернуть «его Дашу».

— Я люблю тебя, успокойся, — тихо сказал он. Он хотел еще добавить, что это же он, Иван, что она сама позвала его к себе, что она называла его любимым и родным, но она вдруг, не сводя с него своих серых глаз, откинула одеяло и оказалась прямо перед ним во всей красоте молодого обнаженного тела, сухопарого и тренированного, но по-женски сексуально неотразимого.

— Да, — сказала она. — Да! Иди сюда, выеби меня.

Как будто в глубине предутреннего сна, он сделал еще шаг, а она уже расстегивала ему джинсы и стаскивала их вниз, ему на колени, губами жадно присасываясь к его плоти, пока он не возбудился настолько, что не смог контролировать себя и не кончил ей в рот. Даша подержала во рту его хуй еще немного, потом отстранилась от него, облизала губы и спросила:

— Ты доволен.

— Да, милая, — прохрипел он.

В это время в дверь позвонили.

— Я открою? — почему-то спросила Даша у него.

— Конечно, открой, — ответил он.

Она метнулась к двери, даже не одевшись. Щелкнули замки, кто-то вошел в прихожую, грохоча ботинками.

Иван еле успел натянуть джинсы, как в дверях появились полицейские в бронежилетах и с автоматами. Позади них выглядывала голая Даша.

— Этот человек меня изнасиловал! — взвизгнула она. — Он хотел меня ограбить и убить!

До позиции нашего отряда мы добрались без приключений. Ну, почти без приключений, если не считать словесной перепалки с заградотрядом гоп-готов. Но это были просто дети, так что мы и переругивались с ними без особого куража.

Я давно уже ездил по городу на такие расстояния, и эта поездка заставила меня по-новому посмотреть на то, чем он стал за последнее время.

Разруха жилых кварталов на окраинах — и безумная роскошь новых дворцов нуворишей, нищета дворовой шпаны, возведенная в шик и моду, — и вопиющая безвкусица хозяев жизни, окруженных толпами охранников и телохранителей. Белозубые улыбки незаслуженно богатых — и взгляды исподлобья неправосудно обобранных. Это был мой город. Это была моя реальность. Это было мое поле битвы, поле стыда и позора, поле ежедневного проигрыша и вечной надежды на победу и воздаяние.