Кевин Уилсон - Туннель к центру Земли

Однажды бабушка вытащила альбом и показала мне фотографию, на которой они с дедом, оба в кимоно, сидели на ковре. Она была восхитительна: волосы затянуты в узел, безоблачно спокойное лицо. Дед, напротив, держался скованно, кимоно топорщилось, на перекошенной физиономии застыло напряжение, словно непривычная одежда жала ему в плечах.

Тогда я спросил бабушку, не жалеет ли она, что не осталась в Японии.

— Какая разница? — пожала она плечами — Хотя иногда мне кажется, что на свете есть места и получше.

Отец сидит на кухонном табурете и болтает виски в стакане. Он кладет мне руку на плечо и улыбается, но я чувствую, что его мысли далеко.

— Устал, Смоки? Тебе сегодня досталось. Тяжелый выдался год, но скоро все образуется, обещаю. Сам понимаешь, я могу выиграть, а могу и проиграть. Поэтому хочу, чтобы ты взял это, на всякий случай.

Отец раскатывает левый носок и извлекает из тайника двух желтых журавликов со своими чернильными инициалами. Чернила такие яркие, что кажется, буквы выжжены на бумаге.

— Где ты взял их? — спрашиваю я.

— Сделал, — улыбается он. — Сделал, когда никто не смотрел, а сейчас отдаю их тебе.

Он протягивает мне журавликов, но я мотаю головой.

— Мы должны играть по правилам, — говорю я и вижу, как отцовские глаза превращаются в щелки. Мне стыдно, словно я делаю что-то неприличное.

— А это и есть новые правила, которые устанавливаю я, — говорит он, прижимая журавликов к моей груди. — Держи, а когда птиц останется мало, подкинешь этих двух. Никакого обмана, ну лежали б они на столе, какая разница?

Его план обречен, братья наверняка вытолкают меня взашей, и все, как всегда, кончится мордобоем, но отца не переделать. И хотя эта затея мне не по душе, я беру журавликов, аккуратно складываю по линиям и сую в карман джинсов. Мы с ним остались одни в целом свете. Я смотрю на отца, но он молчит. Прикончив свой виски, он сидит и смотрит прямо перед собой.

Адвокат зовет нас в столовую. Все сходится, пора начинать. Я вываливаю журавликов из корзины, и они разлетаются по гладкой поверхности стола. Мне не сразу удается собрать их, но наконец дело сделано, адвокат в последний раз смотрит на часы и кивает.

С четырех сторон стол окружают вентиляторы. «Такие штуки используют на птицефермах, эти махины выдернут дерево с корнем», — говорит отец. Вентиляторы подсоединены к одному пульту, и мне нужно просто нажимать на кнопки: сначала на малую скорость, затем на среднюю и, наконец, на высокую.

Братья стоят в ряд с одной стороны стола и не сводят глаз с журавликов, пытаясь угадать, где чьи. Бесполезный труд — птиц слишком много, от многоцветия рябит в глазах. На лицах застыли напряженные гримасы, словно кожа вокруг глаз и губ внезапно дала усадку. Адвокат смотрит на них, смотрит на меня и говорит: «Начнем».

Я нажимаю на кнопку, прислушиваюсь к тихому гулу. Это похоже на легкий бриз. Журавлики начинают медленно передвигаться по столу, вибрировать, словно пластмассовые футболисты в настольном футболе. Несколько штук стукаются о деревянный пол, ломая крылья и клювы. Дядя Бит падает на колени, хватает журавликов и всматривается в инициалы. «Ах ты, сукин сын!», «Ну давай же, засранец!» — слышится с пола в зависимости оттого, какие буквы видит на крыльях.

Я переключаюсь на среднюю скорость, и теперь птицы действительно взлетают под потолок, а пол усеян бумажными клочками. Теперь все братья ползают под столом, пихая друг друга локтями и дергая за волосы. Цу пяткой попадает Биту промеж глаз, оставляя на лице полоски от подошвы.

Прежде чем упасть на пол, журавлики несколько мгновений парят в воздухе. Отец и дядя Мизелл сражаются за птицу, оставляя от нее одни клочки. Бит поднимается с колен, выскакивает в коридор и возвращается со стулом, который обрушивает на спину Цу. В воздух, наполненный бумажными птицами, взлетают щепки.

Я переключаю на высокую скорость, и вентилятор ревет, заставляя оставшихся журавликов, попавших в центр торнадо, кружить над столом. Из-под стола слышатся проклятия, звуки тумаков и пощечин, кто-то визжит от боли. Отец оседлал дядю Мизелла, словно ковбой необъезженного мустанга, и пятками молотит того по почкам, приговаривая: «Но-но-но, моя лошадка!» Цу снял пояс и, словно бичом, наяривает Биту по спине. Адвокат стоит в дверях, поглядывает на часы, а глаза горят, словно он подсматривает в глазок.

Птицы везде: планируют вниз к неминуемой гибели, парят в двух футах от поверхности, елозят по столу. Даже те, что успели упасть на пол, снова поднимает вверх поток воздуха, и уже ничего нельзя разглядеть — все вокруг кружится в разноцветном бумажном вихре.

Братья ползают по полу, облепленные яркими клочками. Временами они перестают мутузить друг друга и поглядывают на стол, выкрикивая поощрительные слова. Мизелл, словно сурок, высовывает голову над столом и орет: «Не сдаваться, сукины дети!»

Я склоняюсь над столом, почти касаясь поверхности руками, и смотрю на хрупких разноцветных птиц: висящих, кружащих, парящих в воздухе. Иногда мне приходится закрывать лицо. В комнате дует настоящий муссон — еще немного, и дом взлетит на воздух, чтобы приземлиться где-то еще. Братья, покрытые синяками и царапинами, выкрикивают ругательства.

Птицы парят под потолком, ныряют, петляют, и я вижу многоцветную радугу. Сую руку в карман и нащупываю спрятанных журавликов. Смотрю на отца: рубашка разодрана, спина расцарапана. Он катается по полу, и кажется, что его атакует вихрь разноцветных птиц.

Мне приходилось видеть, как отец дерется с братьями, я привык к зрелищу сломанных пальцев, распухших щек, окровавленных, но все еще ухмыляющихся губ. Сегодня, посреди бумажной бури, они кажутся мне особенно отвратительными. Мне грустно, что отец не может разделить со мной радость этого мгновения. Я боюсь того, что случится с нами, если мы проиграем, но еще сложнее представить, как мы будем жить вдвоем в этих комнатах, видевших так много горя.

Журавлики все еще парят, и хотя мне не хочется жульничать, я не могу не дать шанс тем двоим полетать вместе с остальными. Я открываю ладонь, желтые журавлики неловко взмывают вверх, словно птенцы, отправляющиеся в свой первый полет, и растворяются в разноцветном вихре. Они так красивы, эти крошечные создания, набирающие скорость, словно самолеты. Они вылетают в окна, в коридор, в самые укромные углы дома, где их никогда не найдут.

И вот, наконец, это случается. Братья замирают: опускаются руки, занесенные для удара, слабеют захваты, подбитые глаза расширяются. Последний ярко-красный журавлик, подхваченный четырьмя потоками воздуха, взмывает вверх, поднимаясь все выше и выше.