Эдуард Маципуло - Нашествие Даньчжинов

Меня взяли в экспедицию отвечающим за работу Установки, и господин Чхэн с женой снаряжали меня в трудную жизнь среди браконьеров и тигров. Уже был крепко сбит рюкзак, господин Чхэн успел расспросить о всех новостях, а я начал зашнуровывать казенные башмаки, как меня сразил сердечный приступ. Господин Чхэн заставил меня выпить какое-то снадобье – не помогло. В сердце будто вонзили раскаленный тонкий шип. Я был напуган – неужели инфаркт? Так не вовремя!

Прибежал встревоженный Говинд. Мне было приятно видеть напоследок, что между нами уже не было мембраны. Мы теперь были с ним почти одного типа мышления. Одного! Это ли не радость для монстролога, умирающего на чужбине? Вот почему, наверное, он что-то понял из моих невразумительных слов о шипе в сердце. Он поднял меня на руки и понес, стукаясь литой скулой о край доски.

Дом, куда он меня принес, стоял на отшибе поселка, далеко за крепостными стенами. Он был похож и на морской маяк, и на отдельно стоявшую крепостную башню с трапециевидными стенами, а в общем-то – традиционный дом зажиточного даньчжина. Правда, известь со стен уже пообсыпалась, и некому было убрать камни, скатившиеся с диких вздымавшихся сразу за домом скал. Здесь проживала двадцатисемилетняя ведьма, пользующаяся мрачной славой человеконенавистницы. На второй же день своего пребывания в монастыре я попытался с ней познакомиться. Ведьмы меня интересовали по вполне профессиональным причинам. Но она пообещала спустить на меня собак, если я не уберусь куда-нибудь подальше. Что я и сделал…

Когда Говинд со мной на руках вошел в дом, хозяйка сидела на корточках перед большим тазом с грязной посудой. Сквозь клубы пара на нас смотрела рослая мрачноватая женщина с копной иссиня-черных спутанных волос, в которых сиротливо приткнулись две-три бамбуковые шпильки.

– Доброго тебе урожая, Чхина, – произнес традиционное приветствие Говинд. – Этого человека зовут Пхунг. С ним произошла та же беда, что и с досточтимым монахом Бутхом, которого не смогли спасти даже лучшие лекари монастыря. А если ты наслала на Бутха… то… ту болезнь – так все говорят, лично я в это не очень верю…

Он смешался под ее тяжелым и пристальным взглядом. Потом упрямо тряхнул головой, да так, что даже свалилась трапециевидная, полумонашеская-полувоенная шапочка, по которой можно издали определить человека охраны. Позже Говинд рассказывал, что Чхина сшибла с него шапку взглядом.

– Я не хочу, чтобы мой чужеземный друг умер так же, как монах Бутх.

Женщина кивнула. Ее полные сильные руки автоматически шаркали пучком травы по деревянной, с отколотыми краями тарелке.

– Это тот самый Пхунг, которого несли в банной лохани через весь чхубанг? – спросила она грудным низким голосом.

– Тот, – ответили мы разом.

Я бы рассмеялся, если бы не хомут и не шип. Хомут жег, шип покалывал.

Одежда ведьмы была под стать ее облику: простая и грубая, из коричневой шерсти яка. Чхина посмотрела на меня, как мне показалось, вопросительно, и я, волнуясь, начал рассказывать о своем странном недуге. Она внимательно слушала, продолжая терзать тарелку. Потом опять кивнула.

– Ты где-то прикоснулся к плохому взгляду. Или к плохому человеку. Может быть, в храме или на улице – там полно плохих людей.

– И что же теперь делать, Чхина?

– Я напущу на тебя любовь. Сразу полегчает.

– К-какую любовь?

– Я приворожу тебя к себе, и ты позабудешь про шипы.

– Что-нибудь другое, – сказал Говинд как можно вежливей. – Привораживать любовью не надо.

– Почему не надо? – спросил я.

– Зачем тебе вместо одного шипа другой? Еще неизвестно, какой хуже.

Я смотрел на женщину, она на меня. Теперь я разглядел ее как следует: смуглое крепкое лицо с выступающими, как у всех даньчжинов, скулами, удлиненные к вискам глаза с голубоватой склерой и чуть расширенные подрагивающие ноздри выказывали затаенную чувственность… Все это порождало ощущение какой-то странной, редкостной красоты, неизвестной в моем мире. Ну да, ведь здесь Другое Время.

– Имей в виду, Пхунг, – сказал Говинд в обычном своем суровом стиле, – у нее три мужа, и они служат при дворе князя.

Да, я уже знал о древнем гималайском обычае, когда братья являются мужьями одной женщины. Когда-то в горах было мало женщин – так объясняют этнографы.

– Что ты так беспокоишься?

– Наверное, вам нужно знать, Пхунг, – он опять перешел на «вы», – даньчжинские женщины никогда не изменяют… Разводов у нас тоже не бывает. Вы умрете от любви к этой женщине, Пхунг!

– Кто-нибудь уже умер? – спросил я. – От любви к вам, Чхина?

– Никто не умер, – ответила она очень просто, словно речь шла о грязной посуде.

– Но вы кого-то уже приворожили?

Она кивнула.

– Вот видите, – я тоже перешел на «вы». – Значит, надо попробовать.

Ведьма выставила за дверь грозного начальника охраны, чтобы он не мешал, а мне велела подсесть к тазу. Морщась от боли, я повиновался. Мы вместе мыли посуду и мирно разговаривали, перепрыгивая с одной темы на другую. Никаких ее тайных намерений по отношению ко мне я не обнаружил. И она убедилась, что меня на самом деле донимает шип. В общем, познакомились.

Поразительно было то, что она полчаса мыла одну и ту же тарелку, да так и не вымыла, мне пришлось сдирать пучком травы остатки засохшей пищи. Да и убранство дома говорило о том, что хозяйка не из чистюль, любящих уют и порядок. Где попало висели пучки трав, даже на портретах каких-то стариков. Два беспомощных щенка ползали по неубранной постели на циновках. В темных углах висели тенета.

Она заметила, что я озираюсь.

– Надо будет прибрать. Ты поможешь, когда вернетесь из леса.

– С удовольствием, – сказал я в некотором замешательстве.

Удовольствия мало. Разве может нравиться такая работа. И посуду мыть – не может нравиться. Мне не нравится, я и не делаю.

– А что вам нравится, Чхина?

– Ничего не нравится! – Она поднялась, сходила в другую комнату за полотенцем для посуды. – Разве только в лесу и горах ходить – это нравится. И то редко. Тебе же рассказали про меня?

– Что вы всем приносите беду – рассказали. Мы вытерли посуду, составили ее в грубую нишу в толстой каменной стене, после чего Чхина произнесла очень просто:

– Вот и все. Теперь ты меня всю жизнь будешь любить. Я прислушался к своим ощущениям. Никаких вроде бы изменений.

– И шип не исчез, – пробормотал я.

– Уходи, – сказала она, почему-то рассердившись, затем с яростью выкрикнула:

– Убирайся прочь! Ты мне надоел!

И повелительным нетерпеливым жестом руки указала на дверь. В этом жесте, в этом демоническом яростном взгляде промелькнуло что-то знакомое. И уже на захламленном маленьком дворике я вспомнил: живая богиня! Ну да, крошечная живая богиня, повелевающая толпами богомольцев! Из стареющего французского фильма, который мы смотрели вместе с доктором Йенсеном!