Олег Овчинников - Кокон

Тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук-тук…

И вдруг...

БАААААА-БАХХХХ!

Вздрогнули стены. Сухой дождь просыпался с потолка. На месте недавней решетки торчали изуродованные дымящиеся прутья. Наверное, между ними можно пролезть, если не боишься испачкаться. И просто не боишься.

Но она боялась. В первые мгновения она чувствовала себя слишком напуганной даже для того, чтобы подняться на ноги. Но ей пришлось, потому что тум-тум, тум-тум по коридору приближался слишком быстро и без обычного ш-ш-ш. Ее тюремщик забывал приволакивать ногу, когда бежал.

Забраться на стол… Неразборчивые чертыханья и клинк-клинк в замочной скважине… Прогнувшись назад, высунуть наружу руку, затем другую, опереться о внешнюю поверхность стены… Раскатистое «А-а-а-а-хуммм!» отлетевшей в сторону двери… Просунуть вслед за руками голову, лицом вверх, потому что обещанная помощь должна прийти свыше. Теперь плечи, верхнюю часть корпуса…

– Сударыня! – голос самого старшего из четверых, того, кто составил подробную инструкцию. – Держитесь за эту веревку, сударыня!

Четыре смутные тени, черные силуэты на фиолетовом фоне неба. Плащи и шляпы делают их неразличимыми. Отчетливо видны лишь глаза, четыре пары сверкающих глаз, и ей кажется, что она узнает среди них те самые. Она чувствует это своим безошибочным тук-тук-тук.

С крыши спускается веревка, странно тонкая и неприятно липкая, но она, не раздумывая, хватается за нее, лишь бы скорей оказаться подальше отсюда, от этого тум-тум, тум-тум, которое раздается уже внутри камеры.

Ее тянут вверх. Ее хватают за ногу – правую – и, выкручивая, так что слышен треск костей, тянут вниз. Она кричит, потому что это ненормально, когда тебя вот так, без слов, без сопения даже, вообще без единого звука пытаются разорвать пополам. И тогда ее снова тянут вверх, с учетверенной силой…

И выдергивают из сна.

Сна.

Всего лишь сна.

Пусть, жуткого, как я не знаю что, но все-таки сна.

Но Аля не успела порадоваться этому открытию, поднявшаяся было откуда-то из центра груди волна облегчения ухнула обратно, больно придавив желудок, а шутливая фраза «Да-а, тебе, подруга, надо бы поменьше читать перед…» осталась незавершенной. Невысказанные слова примерзли к губам, потому что она вдруг услышала… Ее обострившийся в последнее время слух уловил чуть слышное трх-трх-трх откуда-то сверху, и инстинктивно задрав голову, она увидела глаза. Много глаз, четыре полноценных комплекта, если мерить человеческими мерками, и все такие огромные, что Аля закричала снова – теперь уже наяву. И крик ее стал еще громче, когда она поняла, что до сих пор, как обрывок, вырванный из контекста недавнего кошмара, сжимает в руке волокнистую, неприятно липкую нить.

Глаза моргнули, возможно, напуганные криком. Все четыре пары одновременно, как будто принадлежали одному существу. Закрылись, и больше не открывались. Только чья-то белесая тень прошмыгнула по своду пещеры в сторону выхода.

Аля не могла этого видеть, месяца, проведенного под землей, явно недостаточно, чтобы человеческие глаза полностью адаптировались и начали различать предметы в абсолютной темноте, но она догадалась об этом. Или каким-то образом почувствовала это. Совсем как тогда, в первый раз.

Она продолжала кричать, но теперь вместо протяжного, на одной ноте, воя ее горло исторгало череду громких отрывистых воплей, как будто распирающий грудь крик оказался слишком большим, чтобы вырваться наружу целиком и его пришлось порезать на кусочки. Она не могла замолчать, и не хотела этого. Страх был сильнее нее.

Аля попыталась отбросить подальше невидимую, отвратительную на ощупь нить, резким движением, поскольку иначе та не хотела отлипать от ладони, но свисающая откуда-то сверху веревка, качнувшись, вернулась назад, мазнула ее по лицу и запуталась в волосах. Продолжая издавать крики, больше похожие на стоны, Аля обеими руками изо всех сил дернула за свисающий конец нити. Где-то под потолком раздалось громкое ККАРРРХ рвущейся ткани или, может быть, плоти, и мгновение спустя Аля почувствовала себя котенком, который слишком увлекся игрой с шерстяным клубком. Опутанная и облепленная, теперь она могла лишь стонать, не размыкая губ, чтобы какой-нибудь кусок этой дряни не оказался случайно у нее во рту. Ее спина и плечи сотрясались от постоянной нервной дрожи, а лицо превратилось в маску брезгливого отвращения. Аля отрывала от себя полосы волокнистой субстанции толщиной в мизинец, отцепляла их от своей одежды, кожи, волос и все с тем же ккарррх, но уже не таким громким, рвала их на мелкие кусочки и расшвыривала в разные стороны, насколько хватало сил. Волосы, лицо, плечи, наконец она освободилась целиком, осталась только липкость ладоней и пыльный запах носящихся в воздухе микроскопических волоконец, от которого свербело в носу.

Аля нашарила фонарик – слава Богу, он оказался там же, где она обычно оставляла его, укладываясь спать, – и включила. Вернее, привычным движением повернула колпачок до щелчка и даже автоматически прикрутила его немного назад в целях экономии, но тут произошло то, чего она всерьез опасалась последние несколько дней. Ничего. Свет не зажегся. Она дважды щелкнула колпачком, отключая фонарик и включая снова, – с тем же эффектом.

– О, н-нет! – с нажимом произнесла она, и если бы замечательный импортный фонарик подпитывался человеческими эмоциями, например, отчаянием, посреди пещеры наверняка вспыхнуло бы новое маленькое солнце. Но, увы, как и написано в инструкции, он черпал энергию исключительно из батареек, последний комплект которых сегодня приказал долго жить. Вот только Аля была совсем не уверена, что сумеет выполнить этот наказ.

– Боженька, пожалуйста, нет! – попросила она под негромкое щелканье колпачка. Она не развивала свою мысль, но продолжение вполне могло быть таким: Ты просто не можешь так поступить со мной! Я знаю, ты не допустишь такой ужасной несправедливости. Я ведь настрадалась уже достаточно. Я почти потеряла ногу, я, вероятнее всего, потеряла мужа, весь мой рацион за последние трое суток состоял из кусочка сахара и четверти вафли – ладно, чего уж там, из трети вафли – а где-то рядом в темноте прячется отвратительная тварь, оставляющая за собой следы в виде длинных клейких нитей, и теперь ты хочешь лишить меня последнего – света? Нет! Ты не можешь! Если то, что говорят и пишут о тебе, если то, во что я привыкла верить с детства, верно хотя бы на десять процентов – на один процент – на одну тысячную – то ты просто не можешь…

Вот Тошка – да, он бы смог… (На самом деле этот резкий перескок мысли от Бога к мужу мог показаться неожиданным только на первый взгляд. Ибо, если разобраться, что есть муж, как не царь и Бог в масштабах одной отдельно взятой семьи?) Да, окажись Тошка на ее месте, уж он наверняка нашел бы способ вдохнуть жизнь в мертвые батарейки. Он делал такое в домашних условиях, реанимировал, так он это называл, отслужившие свой срок элементы питания, вываривая их в каком-то соляном растворе. Правда, те батарейки были другой марки, не в металлическом, а в картонном корпусе, который Тошка предварительно снимал, а обнажившийся слой черной смолы, или чего-то на нее похожего, в нескольких местах протыкал шилом. Аля не умела ничего подобного, у нее не было возможности приготовить соляной раствор, но кое-что она могла сделать и в своем положении, не ища оправдания в собственной немощности и в типичном для большинства женщин техническом кретинизме. По крайней мере она должна попытаться.