Марина Дяченко - Vita Nostra

Поезд дернулся, лязгнул и остановился. Проводница, зевая, принялась ковырять ключом в скважине.

— Я не успеваю! — сказала Сашка в ужасе. — Пожалуйста, скорее!

Проводница вполголоса выругалась.

Поезд снова дернулся. Проводница наконец открыла дверь. Поезд медленно двинулся; забросив за спину сумку, волоча за собой чемодан, Сашка ссыпалась по железным ступенькам, приземлилась на низкий перрон и успела увидеть, как проводница, конвульсивно позевывая, закрывает дверь вагона.

Все.

Поезд набирал скорость. Сашка оттащила чемодан подальше от края платформы. Прогремел последний вагон, две огонька на его торце стали стремительно удаляться и быстро растаяли в темноте.

Зеленый огонь семафора сменился красным. Сашка стояла одна на пустой платформе…

Нет, не одна. Из полутьмы выбрела щуплая тень с большим чемоданом. Остановилась рядом.

Парень. Сашкин ровесник. Бледный, сонный, растрепанный.

— Привет, — сказал он, помолчав минуту. — Это Торпа?

— Привет, — сказала Сашка. — Говорят, что да.

— Я здесь в первый раз, — сказал парень.

— Я тоже.

Парень помолчал. Потом спросил неуверенно:

— В институт?

Сашка, в глубине души очень надеявшаяся на этот вопрос, энергично закивала головой:

— Ага. И ты тоже? Специальных технологий?

Парень улыбнулся с явным облегчением:

— А что, здесь разве есть другой?

— Не знаю, — призналась Сашка. — Ты вообще здесь видишь какой-то город?

Парень огляделся, приставив руки к глазам — «биноклем»:

— Офигительно огромный мегаполис. Вокзалище… А там, смотри, какой-то перспективный сарайчик!

Сашка рассмеялась.

Ситуация перевернулась моментально. Волоча за собой чемоданы и изощряясь в остроумии, новоиспеченные студенты прошли к «перспективному сарайчику» — он и оказался зданием вокзала. Сашка в порыве вдохновения назвала его «курятником после евроремонта». Ее новый знакомый оценил шутку заливистым хохотом.

На вокзале не было ни одного человека. Кассы заперты. Продолговатые мерцающие лампы освещали пустую буфетную стойку, деревянные кресла с кое-где выцарапанными непристойностями, автоматическую камеру хранения на шесть ячеек (все дверцы открыты). Пол, довольно чистый, был мощен черно-белой плиткой.

— Как после атомной войны, — сказала Сашка, оглядываясь.

Августовские мухи тучей снялись с плафона и наполнили маленький зал оптимистичным гудением.

— Эй! — крикнул парень. — Есть тут кто?

Жужжание мух было ему ответом.

— Мне здесь не нравится, — сказала Сашка.

Они снова вышли на платформу. Понемногу светало. Под единственным на перроне фонарем висела размытая дождями табличка: расписание автобусов «Вокзал-центр». Если расписание не врало, первый автобус должен был отправиться в неведомый «Центр» через час.

— Погуляем, — решительно сказал парень. — А повезет, так частника словим. У меня деньги есть.

Его звали Костя. То ли в присутствии Сашки он остро чувствовал себя мужчиной, то ли характер у него был особенно энергичный, но он постоянно пытался «рулить». Сашка не сопротивлялась: Костина деятельность (и даже самодеятельность) создавала у нее иллюзию защищенности.

Они засунули чемоданы в камеру хранения (ячейки работали без жетонов, на одном только коде). Нашли удобную скамейку на перроне и развернули запасы провизии. Сашкины бутерброды, так огорчившие ее вечером, сейчас улетели в одно мгновение: она поделилась с Костей, тот поделился с ней, нашлась бутылка минеральной воды, Костя открыл литровый термос, почти наполовину полный кофе. У Сашки задрожали ноздри; завтрак окончательно привел ее в хорошее расположение духа. Мимо станции прокатился товарняк, грохот улегся вдали. Установилась тишина, нарушаемая только голосами птиц.

— Через полчаса придет автобус, — уверенно сказал Костя. — Адрес этой конторы — улица Сакко и Ванцетти, двенадцать.

— Ты не знаешь, кто такие Сакко и Ванцетти?

Костя пожал плечами:

— Итальянцы, наверное…

Мимо станции, уже в другую сторону, прокатился еще один товарняк.

— Скажи, пожалуйста, — осторожно начала Сашка. — А с чего это тебе пришло в голову поступать на эти… специальные технологии? Кто тебе подал такую… идею?

Костя помрачнел. Покосился на нее с подозрением. Сложил в кулек смятые салфетки и промасленную бумагу, уронил в пустую железную урну рядом со скамейкой.

— Да я просто спрашиваю, — быстро добавила Сашка. — Если не хочешь отвечать — то извини…

— Меня заставили, — неохотно признался Костя.

— Тебя тоже?!

Минуту они смотрели друг на друга. Каждый ждал, что первым заговорит другой.

— Странно, — сказал наконец Костя. — Ты ведь девчонка. Тебе от армии косить не надо.

— При чем здесь армия?

— При том, — жестко сказал Костя. — Как по-твоему, мужчина должен служить в армии?

— Не знаю, — сказала Сашка. — Наверное, должен… — И тут же добавила на всякий случай: — А не хочет, так и не должен.

Костя вздохнул. Помотал головой.

— Мне родной отец такой ультиматум выставил… Я ведь на юрфак пролетел, как фанера над Парижем. Второй раз уже. Меня этой осенью должны были призвать. Так отец… — Костя замолчал. Покосился на Сашку, будто удивляясь, с чего это ему вздумалось посвящать попутчицу, с которой и часа не знаком, в такие интимные подробности.

— Значит, ты не хотел в этот институт?

Костя пожал плечами:

— Хотел, не хотел… Какая уже разница?

Они замолчали. На перроне по-прежнему было пустынно, не появлялся ни обходчик, ни уборщик, вообще никто. Из-за кустов поднималось красное августовское солнце. Пели птицы. На высоких травах, росших вдоль полотна, выпала роса, и каждая капля переливалась цветными огнями.

— А тебе ведь в армию не надо, — задумчиво сказал Костя.

Сашка промолчала. Ей очень не хотелось рассказывать историю своего знакомства с Фаритом Коженниковым. Она надеялась, что и у Кости случилось что-то в этом роде, а оказалось, все просто: провал экзаменов, осенний призыв на носу, суровый отец…

— Нам не пора? — спросила она немного нервно.

Костя посмотрел на часы:

— Ну, пошли… Там на остановке автобуса тоже скамейка есть…

Вопреки Сашкиным опасениям, железные дверцы ячеек открылись легко. Костя сгрузил на пол оба чемодана. Ко дну Сашкиного приклеился скомканный бумажный листок.

— Мусор какой-то, — пробормотал Костя и двумя пальцами отклеил бумажку.

Это была записка — крупные карандашные буквы можно было прочитать даже теперь, когда листок изрядно пожелтел и замызгался: