Залив белого призрака - Николай Дмитриевич Бойков
Потом объявили чартерный рейс Дакар — Москва. Пассажиры гудели, как улей. Данила оглядывал рязанские лица и не мог понять их суетливой говорливости и жадного откровения.
— Здорово, славяне! До Савеловского далеко?
Мужик, лет тридцати пяти, крепкий, в белой рубашке и джинсах, протискивался по проходу, выискивая своё место, устало упал в кресло рядом с Данилой и продолжил, поясняя:
— Москва! Савеловский! Радость и тоска на лицах, будто по грибы от Торжка до Кашино пол столицы двинулось! Смотри-ка, — он с удовольствием крутил головой, будто оказался в театре. — А лица-то?! Родные, как солёный огурчик к случаю! Водочку — скоро подавать будут? Раас-се-я?! Меня Олегом зовут… Когда из Москвы разлетались, никто и ни с кем не разговаривал, будто перед новой жизнью медитировали… Когда на африканском базаре толкались — отворачивались, будто боялись, что кто-то попросит взаймы, хоть пять долларов… А только в самолёт на Москву сели — родны-ия! Наговориться не могут… Откуда летите, простите?
— Из Антарктиды.
— Да?! Первый раз такого попутчика Бог послал. Что везёте? Пингвина? Китовый зуб? Холод? Грибочки-ягодки? Ха-ха, ха…
— Лёд.
— Лёд?! Для коктейлей?! С накладными расходами или таможенной скидкой?.. — сосед рассмеялся собственной шутке.
— Нет, — смутился Данила, — это антарктический керн, лёд из скважины, для исследований.
— А-аа, а я думал для коктейлей…
— Нет, вообще-то, — начал Данила, — антарктический лёд очень здорово, когда его в стакан с жидкостью бросишь. Он шипит, будто шепчет что-то… — Данила улыбнулся, вспоминая. — Красиво.
Сосед ухмыльнулся.
— Красиво — это не коммерция, это только романтика! А много его там? — Сосед уже успел сделать знак стюардессе, и она поняла его, принеся два стаканчика с жидкостью.
— Антарктида покрыта двухкилометровым слоем материкового льда, — как на экзамене ответил Данил.
— А какая от него может быть польза, кроме исследовательской тайны и шёпота? — сосед улыбнулся, показывая прекрасные зубы, будто готовился откусить что-то. И протянул один стаканчик Денису.
— Пейте, студент!
Но Данила, взяв в руки пластиковый сосуд и пытаясь определить содержимое, всё ещё отвечал на вопросы.
— Вода. Пресная. Её не хватает на всей Земле. Полмира страдает от этой проблемы.
— Что вы говорите? Серьёзно?
— Я где-то читал, — ответил Данила, — что пять миллионов человек гибнут ежегодно от недостатка воды. Были идеи буксировать айсберги к берегам Африки и поить. Если иметь айсберг, то можно заниматься и коммерцией, — улыбнулся собственной мысли молодой исследователь.
— Фантастика! — похвалил его опытный сосед. — Только, смею заметить, чтобы зарабатывать деньги, лёд у вас должен быть здесь, — показал на голову, — запомните! Никакого романтического бреда — только лёд. За это! — и медленно выпил, пальцами проведя по горлу и груди, будто сопровождая поток до места.
Данила сделал глоток и вдруг сжался, крича больше глазами, чем захлебнувшимся голосом.
— Водка?!!
— А ты думал вода? Или полярникам спирт дают? К спирту привык? Отвыкай, студент… Дома — проще! Извини, без огурчика. — Он расслабленно распластался, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки, вздохнул, улыбаясь, как солнышко.
— Но с душой, друг, с душо-оий!.. А на сон лучшее средство — стакашек. Учись. Он вынул из целлофанового пакетика чёрную повязочку для сна в самолёте и натянул её на глаза. — На длинных перелётах самое разумное и здоровое — отоспаться. Или придумать коммерческий ход, как в шахматах. Вот — про лёд, например. Шучу. — И всхрапнул неожиданно, а проснулся, кажется, уже перед самой посадкой в столице.
Данила тоже пытался заснуть, но то не давала покоя хозяйско-покровительственная интонация собеседника, то лезли в голову воспоминания, голос Петьки, который вдруг стал назойливо прорастать в сознании, будто он не остался там, в Антарктиде, а вселился внутрь Данилиной головы и смеялся теперь оттуда, подначивая: «…Ты как это устроился среди туристов и шмоточников? Тебе больше делать нечего? Ты работу нашу забыл, что ли? Сбежал, может быть? Меня бросил? Лёд наш? Только там наша жизнь! Только — там! Парень…».
Когда стюардесса объявила о скорой посадке и температуре воздуха в Шереметьево, сосед потянул повязку со лба, открывая сначала один глаз, как пират, и зорко кося на Данилу:
— Вы здесь, герой дня. Это хорошо, а то я было подумал, что мне всё приснилось про белые вьюги.
Данила приготовился ответить, но Петька из него аж взорвался своими горячими эмоциями и бескомпромиссной интонацией, как он всегда бурлил, что-то доказывая, и Данила сказал громко словами друга, за двоих, будто:
— Лёд заставляет быть чище! Сильнее! В Антарктиде легко поскользнуться и трудно выжить! Это вам не Москва…
Но сосед приоткрыл другой глаз и из пирата превратился в добродушного дядю, припухшего, насмешливо откинувшегося в кресле, шевельнул челюстью, будто поставил на место крупные зубы и ответил спокойно, медленно:
— Выжить требуется везде, в этом смысле — в Москве ли, на льду ли — жизнь одинакова. Где легче — большой вопрос. Эта жизнь — наш смертельный танец. Бабушкины частушки с картинками помнишь, а?! А танцы в чужой деревне, когда знаешь, что подловят на дороге и бить будут, а танцуешь! Танцуешь! Танцуем?! — и зубы его улыбались…
«…А меня-то зачем в самолёт втиснули?! — заскрипел и пошел трещинами лёд в контейнере. — Я вам что сделал плохого? Что вы меня преследуете?!» — И лёд шевельнулся, как зверь в клетке. Но сил было мало уже. Аэродромные пересадки и ожидания под солнцем будто выжали и иссушили ледяные мышцы, рассыпающиеся в мелкие бусинки, быстро тающие. Контейнер терял вес и самолёт начал крениться…
Качнуло. Данила схватился за кресло. Он вспомнил вдруг совершенно отчетливо: крик миллионов пингвинов, обезумевших тюленей и полярных птиц, когда тело скалистого берега затрещало, провалилось и двинулось под ногами Данилы и Петьки навстречу холодному океану, ныряя в него и вспенивая, взлетая под низкие облака, где тоже кричали и метались перья, глаза и крики… Крики! А со стороны ледяного откоса, уходящего своим вздутым парусом в снежный туман и небо, пофыркивая, как разбегающееся мохнатое чудище, неслась вниз, взрываясь и подпрыгивая, дробясь и раскалываясь, километровая стена отколовшейся ледниковой горы… Рядом с Петькой бежали и падали, спотыкаясь как дети, красноклювые пингвины и орали, оглядываясь на топчущих их. Рыжий тюлень толкал носом детеныша.
…Огромный ледяной скол обогнал всех, проехав по головам, оставляя медленно краснеющий след на бегущей массе, и утонул совершенно бесследно, то ли в воде, то ли в барахтающейся суете тел, голов, ласт, плачущей пары глаз одинокого в испуге и непонимании морского льва. Все это бурлило, дрожало, дышало одним рвущимся от натуги всхрипом, и падало. И опять
