Виталий Забирко - Тени сна (сборник)

Твердой поступью хозяина Летописец ступил на крыльцо и вошел в сени. Словно крысы зашебаршились по углам — с такой прытью мальцы разбежались из-под ног. Жилбыл поднялся по скрипучей лестнице в светлицу и остановился на пороге.

Со времени его последнего посещения здесь ничего не изменилось. В печи полыхал огонь, в котле бурлил крутой кипяток, а на стуле в той же позе, водрузив скрюченные ноги на стол, восседал Урод. Только удушливого смрада стало больше, несмотря на выбитые окна и гуляющий по светлице сквозняк.

— Пришел-таки, — удовлетворенно зарокотал Урод. — Я тебе не Государыня и цацкаться с тобой не буду. Да и голоден я. — Бельма его глаз пыхнули огнем, и он гаркнул: — А ну, полезай в котел!

Жилбыл шагнул вперед, протянул к Уроду руку, но на мгновение замешкался. Голого и лысого Урода, ухватить, чтобы выбросить в окно, было не за что.

Урод воспользовался замешательством Летописца, раздул щеки, напыжился и что было силы дунул-плюнул на Жилбыла. Но ничего ровным счетом не произошло. Кончилась магия Кудесника, и даже плевок не попал на хламиду Летописца.

Брезгливо поморщившись, Жилбыл смял в ладони хрящеватые уши Урода и рывком вздернул его в воздух, как зайца. На удивление, в массивном с виду Уроде весу не было никакого.

Урод дико заверещал, дрыгая ногами и руками.

— Не ори, — спокойно сказал Летописец. — Здесь мой дом.

Урод умолк и безвольно повис в руке Жилбыла.

— Пожалей, мил человек, не губи, — внезапно писклявым голосом взмолился он. — Я для тебя что хош сделаю. Хош, терем твой восстановлю?

Сами собой возникли рамы с целыми стеклами, окна задернулись белоснежными занавесками, расшитыми красными петухами, с пола исчезли грязь, пыль, щепа, а на укрывшемся холщовой скатертью столе возник расписной горшок с исходящей паром березовой кашей.

— Ничего мне от тебя не надо, — покачал головой Летописец. Горшок с кашей исчез, в разбитые окна ворвался ветер. — Кроме одного: сгинь!

И Упырь исчез из его руки, будто его и не было.

Жилбыл обвел взглядом загаженную светлицу, вздохнул и принялся за уборку. Все теперь предстояло делать самому, ни на кого не надеясь, но и ни от кого не завися.

Три дня потратил Летописец на уборку и ремонт терема. Строгал, пилил, прибивал, выносил мусор, мыл, скоблил. Никогда до этого он не держал в руках никакого инструмента, кроме пера, и не все у него получалось. Он натрудил кровавые мозоли, но, несмотря ни на что, был доволен.

Когда на второй день Жилбыл перекрывал крышу, к нему на стропила взобрался малец Друзяка. Грязный, небритый, в замызганной рубахе и стоптанных сапогах, он долго стоял на коньке крыши и наблюдал, как Летописец неумело подгоняет доски, а затем прибивает их деревянными гвоздями. Потом Друзяка стащил с себя шапку, униженно помял в руках и робко предложил:

— Может, тебе помочь?

Ничего не ответил ему Летописец. Даже не посмотрел в его сторону.

Друзяка постоял еще немного, переминаясь с ноги на ногу, а затем, так и не надев шапки, спустился с крыши.

Но после этого Жилбыл заметил, что лестница в светлицу перестала скрипеть, кто-то подправил неумело сбитое им крыльцо, выскоблил до желтого блеска стол и лавки, законопатил щели в окнах. И снова ничего не сказал Летописец. Не поблагодарил, но и не выругал мальцов. Ничьей помощи он принимать не собирался, однако терем был не только его домом, а и домом мальцов, и жить нужно было в согласии.

Утром четвертого дня Жилбыл пошел на холм Государыни. Спокойной размеренной поступью он шагал по лестнице и знал, что теперь для него ее бесконечность кончилась. Он дойдет до вершины без напряжения и усталости. И еще знал, что не встретится там с Государыней. Не только там, на вершине, но и вообще нигде и никогда. Ибо теперь он сам стал Государем — хозяином собственной жизни — и больше не позволит никому ни помыкать собой, ни управлять.

И все же на середине лестницы у беседки он запнулся. Здесь в прошлой своей жизни он провел лучшие свои дни. Грусть по безвозвратно ушедшему счастливому времени уколола сердце, он остановился и долго смотрел на беседку. А затем вошел.

Пыль и запустение встретили его. Летописец смахнул со стула осколки Волшебной Линзы и сел. Вспомнилось, каким лучезарным и прекрасным видел он мир в Линзе. С каким упоением он описывал его, отмечая мельчайшие подробности. А затем вспомнил жужинью Тенку — бесхитростное и бескорыстное существо, беззаветно любившее его. И стало ему горько и грустно, и боль утраты сдавила сердце.

Сзади послышался шорох раздвигаемых корней, на пол беседки посыпались комья земли, и к столу, выбравшись из норы, грузно топая, подошел Лет. Он вытер стол, положил кипу листов, поставил чернильницу и воткнул в нее перо. Все это он делал молча, но на насупленном лице явственно проступало недовольство долгим отсутствием Летописца.

— Я не буду писать, — сказал Жилбыл.

— Что?! — начальственным тоном гаркнул Лет, и глаза его налились кровавым светом.

— Я сказал, что никогда больше не буду писать Летопись, — спокойно повторил Жилбыл.

Лет грозно ощетинился, напыжился, готовясь взорваться яростным криком… Но внезапно моргнул, тело его вдруг съежилось, а когда веки поднялись, то Жилбыл увидел перед собой глаза прежнего Лета — желтые, добрые и грустные.

— Никогда? — потерянно переспросил он.

— Никогда.

Лет шмыгнул носом, глаза заблестели от навернувшихся слез. Он отвернулся, неуверенной походкой отошел к краю беседки, и тут плечи у него затряслись.

— Никому… — сквозь всхлипывания донеслось до Летописца. — Никому я не нужен…

Очерствевшее после смерти Тенки сердце Жилбыла, не простившего ни Кудесника, ни Государыню, ни мальцов, неожиданно дрогнуло. И тогда он понял, чем будет заниматься всю оставшуюся жизнь.

— Я никогда не буду писать Летопись, — сказал он в спину Лета. — А писать буду. Но не здесь.

Лет замер. Затем неуверенно обернулся.

— Правда?

— Правда.

— А где ты будешь писать?

— У себя в тереме.

— Тебе… принести бумагу и чернила?

— Если тебе не трудно.

— Я сейчас… сейчас… — засуетился Лет, дрожащими от нетерпения руконогами собирая со стола письменные принадлежности. — Идем!

Жилбыл покачал головой.

— Иди сам. Я приду позже. Мне нужно подняться на холм.

— А ты… — Глаза Лета вдруг подернулись недоверчивой поволокой. — Не обманываешь меня?

Жилбыл только улыбнулся. И тогда окрыленный Лет, зажав в трех руконогах бумагу, чернильницу и перо, стремглав выскочил из беседки и шаром покатился вниз по ступеням.