Виталий Забирко - Тени сна (сборник)

Сердце екнуло, и мой рот непроизвольно растянулся до ушей. И она ответила мне не менее открытой улыбкой.

— Фу-х! — облегченно выдавил я. — Здравствуй, Татьяна…

Татьяна неожиданно споткнулась на ровном месте, чуть не сломав каблук, и, удерживая равновесие, нелепо взмахнула руками. Улыбка исчезла с лица, она недоуменно оглянулась.

— П-простите, вы — мне?! — с непонятным испугом спросила она.

Я застыл. Недоумение и испуг были неподдельными.

— Тат… — попытался выдавить я, но, наткнувшись на ее холодный пристальный взгляд, осекся. У женщины были лицо Татьяны, ее фигура, наконец, ее глаза! Но никогда глаза Татьяны не имели такого выражения!

Не успел я прийти в себя, чтобы хоть что-то сказать, как к обочине, прошуршав шинами по асфальту, подкатила давешняя «тойота». Та самая, которая минут пять назад трансформировалась в отечественный пикапчик.

— Извините, но вы ошиблись, — холодно сказала женщина и села в машину. И «тойота» тут же отъехала, унося от меня Татьяну — в этом я был уверен абсолютно! — но почему-то такую вот, не узнающую меня, не признающую, не желающую признавать!.. И говорящую почему-то с тем же твердым столичным акцентом, что и медсестра вчера ночью…

Не помню, сколько я там простоял, потерянно глядя вслед уехавшей «тойоте». Все. Вот теперь мы простились навсегда. Так непонятно, а потому глупо, но окончательно и бесповоротно.

«Вот ты и выяснил, что хотел, — вяло подумал я. — И опять потерял смысл жизни…»

Даже не оглянувшись на здание Центра по делам беженцев, я поплелся домой.

Я вошел в квартиру и услышал, как на кухне кто-то размешивал чай в чашке. Ложка звякала по фаянсу, и этот простой, будничный звук был для меня сродни грому среди ясного неба. Я застыл у порога и боялся пошевелиться. Один раз я уже обманулся в этой квартире в своих ожиданиях. Двадцать пять лет тому назад.

Ложечка продолжала монотонно стучать.

И тогда я решился. Сердце обмерло в надежде, я сделал шаг… И остолбенел.

За кухонным столом сидел тот самый рыжебородый парень в хламиде и, размешивая чай, читал мою рукопись. При моем появлении он поднял голову и спокойно посмотрел мне в глаза.

— Здравствуй, Кудесник, — проговорил он. — Я обещал тебе прийти. Я пришел.

Сердце мое оборвалось. Его место заняла пустота. Не было мне никакого дела до сумасбродной ситуации, когда автора посещает собственный персонаж. Бездонная тоска заполонила душу. Все рукописи бы сжег, руки бы по локти обрубил, чтобы никогда не писать, — лишь бы за столом оказалась Она.

Летописец что-то сказал, но я не услышал. Лишь апатично отметил, как шевельнулись его губы.

«Так, наверное, сходят с ума», — безразлично констатировало сознание. По всем канонам сюжета мне полагалось при такой встрече грохнуться в обморок или заорать благим матом. Я не сделал ни того, ни другого. Вообще ничего. Впал в полную отрешенность.

Зато тело самостоятельно переместилось из коридора на кухню, село за стол, а глаза бездумно вперились в Летописца.

Жилбыл продолжал говорить, беззвучно шевеля губами. Нет, не обвинял он автора в его грехах, не укорял в безволии сюжета, не упрашивал изменить ход событий в повести. Знал он, что именно в этом произведении не автор строил сюжет, а сами персонажи.

Я не слышал его, не понимал, не хотел воспринимать, но холод его слов и тревожное обещание чего-то, звучавшее в них, пробились-таки сквозь панцирь моей апатии. Заизолированное сознание мелкими игольчатыми уколами с трудом проткнуло броню безразличия, и я, разлепив непослушные, одеревеневшие губы, спросил:

— Так чего ты хочешь?

Жилбыл оборвал беззвучную речь на полуслове и внимательно посмотрел мне в глаза. И тогда я, неверующий до мозга костей, увидел в его взгляде то, что истинные верующие, наверное, видят в Христе на иконах. Впрочем, может быть, я и не прав. Страдание и муку за весь род людской старались передать иконописцы. В глазах же Жилбыла было безграничное, всеобъемлющее понимание Создателя-Творца.

— Ничего я от тебя не хочу, — донеслось ко мне сквозь шум в ушах. Словно эховые радиоволны далекой станции пробились через эфир на динамик приемника. — Я прочитал тебя. Твою повесть и ТВОЮ ЖИЗНЬ. Ты выдохся. И не только как писатель. Ты уже ничего не сможешь ни придумать в своей повести, ни объяснить, что же происходит с самим тобой в реальном мире. Ты перестал быть Кудесником, ибо ему на роду написано всю свою жизнь целиком и без остатка сжигать в творчестве. А ты не смог. Поэтому ты сейчас и не можешь понять, откуда, почему и зачем появился в твоем мире Центр по делам беженцев, хотя был близок к разгадке, когда писал о слиянии Светлой и Темной сторон Волшебной Страны. Но тогда ты еще мог творить… Теперь же ты очутился в моей шкуре и будешь поступать не так, как хочешь, а так, как за тебя решат. Прощай.

Летописец встал.

— Это тебе, — сказал он, положил что-то поверх моей рукописи и ушел.

Как и куда — я не понял. Не было сил посмотреть вслед. Но звука захлопываемой входной двери не услышал.

Я сидел, тупо уставившись на его подарок. Это была мертвая бабочка с обтрепанными полупрозрачными крыльями. Но как ни старался рассмотреть ее тельце, у меня ничего не получалось. Что-то случилось с глазами. Не фокусировалась в них бабочка, расплывалась смутным пятном, словно у меня вдруг спонтанно проявилась дальнозоркость. И в то же время текст своей рукописи я видел отчетливо.

А затем все исчезло. Булавочные проколы в панцире апатии, сквозь которые сознание на минимально возможном пределе еще как-то пыталось контактировать с окружающим миром через тело, затянулись, и я впал в небытие. Очевидно, мои персонажи должны испытывать нечто подобное, когда в повествовании между главами появляется временной промежуток.

Впервые с того времени, как Урод выгнал его из дома, Жилбыл подошел к терему. Казалось, прошло столетие, и терем приобрел вид древней, заброшенной избы. Ставни сорваны, окна выбиты, резные наличники покоробились, дощатая крыша зияла прорехами, стены почернели, местами их покрывала зеленая плесень.

Твердой поступью хозяина Летописец ступил на крыльцо и вошел в сени. Словно крысы зашебаршились по углам — с такой прытью мальцы разбежались из-под ног. Жилбыл поднялся по скрипучей лестнице в светлицу и остановился на пороге.

Со времени его последнего посещения здесь ничего не изменилось. В печи полыхал огонь, в котле бурлил крутой кипяток, а на стуле в той же позе, водрузив скрюченные ноги на стол, восседал Урод. Только удушливого смрада стало больше, несмотря на выбитые окна и гуляющий по светлице сквозняк.