Клиффорд Саймак - Игрушка судьбы

Но дракона поместили на расстоянии меньше мили от…

— Может, они знали место лишь приблизительно. И найти яйцо было для них не легче, чем просеять песчаный пляж сквозь сито. Может, объект поиска был трудноразличим; допустим, яйцо было так замаскировано, что и взглянешь на него прямо — не распознаешь. А может, у них не было времени на поиски. Может, им почему-либо надо было уходить отсюда, и очень спешно, вот они и поместили дракона в склеп, а уходя, перекрыли туннель, чтоб, если что-нибудь не заладится и дракон не сможет прикончить монстра, тот все равно не сумел бы покинуть планету.

И насчет того, что монстр вылупился, — продолжала она, — Мы говорим, что он вылупился, а я не уверена, что это верное слово. Что бы ни вызвало монстра к жизни, это был длительный процесс. Монстр должен был долго развиваться, прежде чем выбраться из холма. Как цикада семнадцатилетняя там, на Земле, — по крайней мере, рассказывают, что была такая цикада семнадцатилетняя[7].

Только монстру, наверное, потребовалось много больше семнадцати лет.

— Никак в толк не возьму, — признался Хортон, — отчего те, кто все это затеял, так страшились монстра, что поставили на него сложную ловушку, замуровав дракона во времени. Спору нет, монстр был рослый и крайне непривлекательный, но Плотояд перервал ему глотку одним ударом, и все тут…

Элейн вздрогнула.

— Он был средоточием зла. Я просто физически ощущала зло, которое от него исходило. А ты? Разве ты сам этого не ощущал?

— Ощущал, — согласился Хортон.

— Не какое-нибудь мелкое зло, какого в жизни навалом: сам знаешь, что в жизни многое чревато мелким злом. Нет, здесь ощущалась такая глубина зла, что и не измеришь. Абсолютное отрицание всего доброго и достойного. Плотояд взял его внезапностью, не дав ему времени собрать всю силу зла воедино. Монстр был свежевылупившийся и еще не пришел в себя, когда попал под атаку. Уверена, если б не это, Плотояду ни за что не удалось бы то, что он сделал…

Следуя изгибу берега, они подошли к крутому гребню, на котором стояли заброшенные дома.

— По-моему, это здесь, — сказала Элейн, — Прямо наверх.

Она принялась карабкаться первой. Оглянувшись, Хортон приметил на противоположном берегу Никодимуса — расстояние сделало робота совсем игрушечным. Тело Плотояда удалось различить с большим трудом: казалось, оно хочет слиться со своим ложем на голом берегу.

Достигнув гребня, Элейн остановилась. Как только Хортон поравнялся с ней, она показала:

— Гляди. Вот он…

В подлеске искрились миллионы драгоценных камней. Самого дракона было не разглядеть за плотной растительностью, но тело отбрасывало радугу, ясно указывающую место его падения.

— Он мертв, — вздохнула Элейн. — Недвижим…

— Не обязательно мертв, — отозвался Хортон, — Возможно, покалеченный, но живой.

Вдвоем они поднырнули под кусты, обогнули мощное дерево с низко свисающими ветвями — и увидели дракона воочию. От его великолепия захватывало дух. Каждая из покрывающих тело чешуек сияла переливчатым огоньком, крохотным, изысканно подобранным самоцветом, играющим на солнце. Достаточно было сделать шаг вперед, и распростертое тело вспыхнуло сплошным пожаром, весь свет погожего дня ударил Хортону прямо в лицо. Еще шаг — наклон чешуек по отношению к человеку изменился, пожар угас, но каждая чешуйка вновь заискрилась по отдельности, будто рождественскую елку усыпали мишурой, совершенно закрыв иголки, спрятав их за блестками куда более красочными, чем на самой роскошной елке. Густая синь, и рубиновый пламень, и зелень всех оттенков от белесого вечернего весеннего неба до темного разъяренного моря, и яркая желтизна. Солнечное сияние топазов, розовая кипень яблонь в цвету, осенняя тусклая щедрость тыкв — и все эти краски сбрызнуты мерцанием, какое можно увидеть разве что в морозное зимнее утро, когда все вокруг усыпано алмазами.

Неудивительно, что Элейн почти онемела.

— Как он прекрасен! — выдохнула она наконец? с трудом обретая голос, — Прекраснее, чем показалось там, в замороженном времени…

Дракон был меньших размеров, чем почудилось в ту минуту, когда он пытался подняться в небо, и лежал без движения. Одно из изящных крыльев откинулось от гибкого туловища и бессильно провисло, упав на землю. Второе крыло подогнулось и смялось под весом тела. Длинная шея была вывернута так, что голова легла на землю боком. Даже при близком рассмотрении голова по-прежнему напоминала шлем. Чешуек, покрывавших все тело, на голове не было — шлем состоял из твердых частиц, похожих на полированные металлические пластинки. Маску-шлем венчал, выступая над ней торчком, тяжелый клюв, и клюв также выглядел металлическим.

Голова, как и тело, лежала спокойно, не шевелясь, и вдруг открыла один глаз — тот, что наверху. Голубой глаз, ясный и прозрачный, кроткий и ничуть не испуганный.

— Он жив! — воскликнула Элейн и бросилась к дракону.

Хортон попытался предостеречь ее криком, остановить, но

Элейн уклонилась от протянутой руки и упала на колени рядом со страшной головой. Взяла голову в руки, подняла и прижала к груди. Хортон окаменел, боясь шевельнуться, боясь издать еще хоть какой-нибудь звук. Раненое, искалеченное существо — один рывок, один удар этого свирепого клюва, и…

И ничего не случилось. Дракон остался недвижим. Элейн бережно опустила голову обратно на землю и погладила самоцветную шею. Дракон сморгнул, длительно и неспешно, и навел на нее пристальный взгляд.

— Он понимает, что мы друзья, — заявила она, — Понимает, что мы не причиним ему вреда…

Дракон сморгнул снова, и на сей раз глаз остался закрытым. Элейн продолжала гладить ему шею да еще принялась что-то ласково напевать. Хортон не шевелился, прислушиваясь к тихому пению, — только оно и нарушало (если нарушало) воцарившуюся на гребне ужасную тишину. Далеко внизу, на противоположной стороне Пруда, игрушка, которая была Никодимусом, все так же стояла над пятнышком, которое прежде было Плотоядом. Еще дальше по берегу различалось пятно покрупнее — разваленный холм, откуда вылупился монстр. От самого монстра просто ничего не осталось.

А ведь он знал про монстра, вспомнилось Хортону, или по меньшей мере ему следовало бы знать. Только вчера он карабкался на холм, карабкался на четвереньках, потому что иначе крутизну было не одолеть. Не дойдя до вершины, он решил передохнуть, растянулся на склоне плашмя и ощутил под собой вибрацию, подобную биению сердца. Но, как ему помнилось, он внушил себе, что это бьется его собственное сердце, изнуренное крутым подъемом, и к правильной догадке больше не возвращался.