Александр Лукьянов - Черная пешка

Слова десятника не были пустым бахвальством. В лагере наказывали не только того, кем были недовольны. Экзекуции могли подвергнуть и весь отряд заключенных, где числился нарушитель. Иной раз наказывали даже заключенных целого барака. Был случай, когда и весь лагерь расплатился за проступок одного узника. Поэтому все пристально наблюдали друг за другом и, что называется, «в зародыше» подавляли всякие попытки нарушить режим. В лагере каждый второй становился даже не доносчиком, а, скорее, кем-то вроде ябедничающего малыша, хотя доносительство никак не вознаграждалось стражниками, не давало никаких привилегий и не спасало проштрафившегося.

У «сиреневых» по-сле утреннего напутствия десятника было в распо-ряжении 15 минут для того, чтобы встать, навести порядок в бараке, посетить уборную и выстроиться на плацу. Всеслав быстро понял и то, почему для ночного отправления естественных нужд в бараке стоял оцинкованный бак с крышкой, а днем для этого предназначался туалет на двадцать мест. Утром к нему выстраивалась очередь. У всех заключенных были проблемы с желудком из-за непривычной пищи, привыкания к местной воде и постоянной нервной напряженности. В туалет следовало обязательно успеть утром. Ведь, если тебя прихватит в неурочное время, придется униженно выпрашивать у стражника разрешение сходить в туалет. Всласть поиздевавшись, он может позволить. А захочет – так и не позволит. И вот очередь к туалету так, чтобы не услышал охранник, шипит проклятия тем, кто задерживается. И здесь шла пропитка отчуждением, которой должно хватить на целый день. Крепнет мысль: «Здесь каждый сам за себя. Я должен любой ценой пройти через всё это и выйти гражданином империи».

«Ловко!» – признал Всеслав.

Той же цели служила искусственно созданная нехватка умывальников и толпы желающих попасть к трем усталым парикмахерам (бритв, конечно, в личном пользовании не было ни у кого), механически скоблившим щеки заключенных тупыми безопасными лезвиями в старых оправах. У узников постоянно придирчиво проверяли, вымыты ли руки перед входом в столовую, чисты ли ноги и шеи перед сном, нет ли щетины на подбородках. Проводили обследования обуви и постелей. Казалось бы, все правильно: необходима чистота в местах большого скопления людей. Да и особых наказаний для проштрафившихся, как будто, не предусматривалось: вымыться под холодным душем и просохнуть на крыльце, стоя голым навытяжку. Но в душе наказанного, низведенного до уровня ребенка, сгущались стыд и унижение. Tabula rasa.

И в «Возрождении» самым действенным способом формирования чувства детской беззащитности были не столько расправы, сколько постоянные угрозы расправ. За проявление «ха-сиреневыми» неприязни друг к другу и мелкие конфликты стражники карали. Правда произошёл всего лишь один случай, но реакция последовала незамедлительно. Всех - и мужчин, и женщин выстроили, нарушителю приказали снять штаны и высекли перед строем. Все произошло как-то казенно и обыденно. Под розгами наказуемый не умер, пару десятков ударов выдержал бы каждый. Но после порки что-то исчезло в душе. В глазах наказанного появилось выражение нашкодившего ребенка, который осознал: все время есть за что, есть кому и есть как его наказать.

За драку стражники без всяких разговоров сорвали бы сиреневую нашивку и перегнали виновника под навесы «зеленых». Поэтому узники вбивали отрицательные эмоции внутрь себя, замолкали, прекращали общаться с обидчиками. А так как в роли невольных обидчиков так или иначе оказывался каждый, очень скоро исчезли даже малейшие предпосылки для возникновения дружбы или хотя бы простой привязанности. Психика все более становилась «чистой таблицей», пригодной для последующего письма. Tabula rasa. Каждый за себя.

Еще одним признаком десоциализации, возвращения заключенных к состоянию ребенка, стала полная потеря ими каких-либо половых интересов. Разговоры на сексуальные темы в среде «сиреневых» вообще никогда не велись, непристойные анекдоты не звучали. Среди рассуждений о том, какой будет жизнь после освобождения и получения гражданства, напрочь отсутствовала тема возможного брака. Без особых усилий «сиреневый» мог бы остаться до утра с женщиной в соседней седьмой секции, но этого никогда не происходило. Мужские загоны «зеленых» вообще смыкались с женскими, но и там ничего подобного не отмечалось. В то же время акты полового насилия охранников по отношению к узницам были массовыми, цинично открытыми и до омерзения грубыми.

Внешний вид заключенных также играл немалую роль. Всех «сиреневых» одели в старые матросские формы без знаков различия с метками в виде лиловой руны «ха», номером группы и личной нумерацией на спине и груди. «Зеленые» носили одинаковые серые рубища. Таким образом, узники становились похожими друг на друга и, представляясь стражникам, называли свой номер и группу, но никогда не имя. И мужчины, и женщины были острижены наголо. У старожилов волосы уже отрастали, но расчесок было невозможно достать. Ведь это означало бы пусть скромные, но все же подчеркивающие индивидуальность различия в прическах. А это было бы недопустимым.

Всеслав ни разу не видел часов в лагере. Естественно, у охраны они имелись, но узники даже уголком глаза не могли взглянуть на циферблат. И в этом был железный резон. Рассчитывая время до обеда или ужина, заключенный мог отвлечься. Это в «Возрождении» исключалось категорически. Никто не имел права на планирование жизни. Боле того! Всеслав стал свидетелем того, как у заключенного отобрали даже такое глубоко личное право, как право на смерть. Один из «дзэ-зеленых» ухитрился броситься на контакты высоковольтной сети. Хлопнули предохранители, пострадавшего в бессознательном состоянии отправили в… госпиталь для охранников! Там хирурги сутки боролись за его жизнь, не отходя от самоубийцы, применяли дорогостоящие лекарства и процедуры. И все для того, чтобы через три дня узник мог пройти через уставную процедуру повешения, которую заставили наблюдать остальных заключенных.

Первую половину дня у заключенных занимала работа. Всеслав долго присматривался к работающим и установил, что она не была трудом на износ. Конечно, это объяснялось отнюдь не гуманизмом охранников: не следовало попусту «портить материал», будущих рабов или граждан. Лунин также осознал, что конечным результатом отнюдь не были штабели распиленных известняковых плиток или квадратные метры уложенного асфальта. Главной задачей оставалось всё то же выбивание из заключенных «старой закваски». Едва лишь охрана замечала, что «сиреневый» с головой уходил в дело, увлекался им, какой бы оно тяжелым ни было, его сразу же переводили на другую работу, например, на перетаскивание камня с одного места на другое, а затем обратно. Или на уборку водорослей на берегу, вывоз их в море и выбрасывание там. Идеальным вариантом считалось, если выполняемая узниками работа была бессмысленной. Цель такого труда очевидна - показать узнику, что от его умения и прилежания ровным счетом ничего не изменится: «Ты будешь делать то, что сказано и любой другой это сделает так же как ты. Незаменимых тут нет». узники привыкали чувствовать себя униженными, когда их вынуждали выполнять дурацкую работу, и часто даже стремились к более тяжелым заданиям, если там получалось что-то похожее на результат. Чего и требовалось добиться!