Станислав Соловьев - Somnambulo

13

Было почему–то тихо. Казалось, что нет ни одного звука во всем мире, звуков никогда не существовало. Они не могут существовать, не должны существовать, только эта тишина имеет такое право, больше же ничего нет… Может, было не так уж тихо. Просто Мартин так воспринимал мир после адского шума и грохота, который с самого начала сопровождал поезд. Теперь поезд, по неясно какой причине, стоял. Стоял один, ни одного окна не светилось в его плоских железных боках. Мартин никак не мог понять, почему так тихо, почему стоит поезд, почему он никуда не едет, разве уже приехали?.. Но еще рано, еще не могли приехать, ведь еще ехать и ехать, этого не может быть… Что это за станция?.. Почему стоим?.. Почему не едем?.. — спрашивал Мартин у тишины, и не слышал своего голоса.

Была глубокая ночь. И хотя луны на небе не было, было как–то светло — так светло, что можно читать Сновидческий Вестник. Небо само светилось спокойным зеленоватым светом, наливалось приглушенным сиянием, текло между спящими тучами, фосфоресцировало — там, вверху, раскинулся далекий и незнакомый океан, и далеко, на многокилометровой высоте нехотя горит мельчайший планктон и проплывают желеобразные медузы…

Было прохладно после жаркого и душного вагона. Мягко накатывали ветреные волны на кожу, ее лизали невидимые, но густые валы прохладного воздуха — все было на той грани приятного блаженства, когда преодолеваешь болевой порог и уже ничего не чувствуешь…

Мартин бездумно стоял на перроне. Он ничего не понимал, словно грезил. Плавно водил невесомой головой по сторонам и безотчетно фиксировал невероятность происходящего заросшими ряской глазами. Вокруг, бесшумно раскрывая рты, куда–то целеустремленно шли давешние крестьяне. Они несли на спинах и плечах огромные мешки. Нет, они не несли их, это мешки сами неслись послушно над землей, а крестьянские руки их только придерживали, чтобы они, не дай бог, не поплыли в неверном направлении… Шел и толстяк. Он почему–то ничего не ел, ничего не кричал, не улыбался, и был похож на мрачную и раздувшуюся рыбу–солнце… Шли горцы, необыкновенно притихшие и смирные. Шли тетки с детьми. Независимо ковыляла старуха, которой настойчиво хотел помочь давешний старик. На этот раз он был в матерчатом плаще, но старуха на все его вероятные домогательства лишь отвечала терпеливым киванием тщедушной головы… И даже капитан императорской армии, как видно, проснулся и был чем–то ошарашен, чем–то сильно удивлен. Капитан беспомощно вертел головой, с пристрастием выпытывал что–то у проводника. Но тот, странно выглядевший в наглухо застегнутом пиджаке, в ответ только криво улыбался, и золотые коронки на его зубах отражали молочный свет вокзального фонаря.

Мартин тоже хотел спросить проводника, что это за станция и куда идут все эти люди. Мартин вдруг оказался рядом с ним — он открывал рот, но из него не вылетали звуки. Проводник судорожными рывками стал передвигаться в свой вагон: вот он уже заносит ногу, а вот виднеется только кисть руки, и нет никого, нет уже проводника, он куда–то исчез, растворился… Тогда Мартин, смущенный этим зрелищем, взял сумку в руки, и не чувствуя никакой тяжести, пошел вслед за всеми, по направлению к зданию вокзала. Вернее, он думал, что идет вслед за людьми. Его ноги вроде бы ничего не касались — он не чувствовал ног, у него не было никаких ног, а было только это несвязное затянувшееся видение.

Тело казалось ему словно бы сделанным из мягкой воздушной ваты, а, может, это газеты кто–то напихал вместо внутренностей и костей, старые, тщательно скомканные газеты?.. Он ничего не чувствовал, он ничего не понимал. Восприятие этого всего как бы было само по себе, отдельно от его тела, отдельно от этой реальности, оно само себе двигалось параллельно видимому, плыло, лениво шевеля прозрачными плавниками сомнамбулических мыслей…

Словно сердце схватило, думал Мартин, ведь у меня уже так было, было несколько раз, не ужели опять?.. Но почему нет боли?.. Я же должен чувствовать сильную боль, без боли не бывает… Должен задыхаться, мне всегда в таких ситуациях нечем дышать, я задыхаюсь как астматик, начинаю терять сознание от дурноты… Но мне же есть чем дышать, ведь я дышу, ведь я куда–то двигаюсь, куда–то иду… Нет никаких болей, но что же?.. Почему так тихо?.. Где я?.. Зачем мне идти за этими людьми?.. Это же вокзал, почему же не ругаются те двое жандармов?.. Они ведь должны ругаться, они всегда ругаются… А-а… Я все еще сплю, с облегчением подумал Мартин, конечно же, сплю. Вот и тела не чувствую, температуру воздуха, словно ты в вакууме, и ничего не слышно, и мысли у меня — какие–то странные, путанные… Ноги идут по ровному асфальту как–то вглубь, и вместо того, чтобы идти ровно, я постоянно проваливаюсь куда–то вниз, под углом, и почва прогибается, а я все никак не могу упасть, никак не могу провалиться… Этот фонарь ровно не стоит. Вон он как изгибается вопросительным знаком, нависает, колышется, как спичка в луже. Здание вокзала падает на меня, оно почти дотрагивается своими стенами до моей головы, всего лишь сантиметр–другой отделяют его от моей головы, и на нем большими буквами написано:

Но я‑то знаю, это только сон. Эти слова мне снятся, потому, что я так сильно хочу их увидеть, потому что быстрее хочу приехать в Нунку. Мне надоело ехать, мне осточертело ехать, пора уже и приехать… Мне надоели эти бессвязные сны. Я еще не приехал, а во снах, как известно, всегда хочешь увидеть то, что хочется тебе больше всего…

Такой безобидный сон, удивлялся Мартин, я еще таких снов не видел. Какой–то он не такой. Вроде не сон, а явь. Как на самом деле. Но с другой стороны, когда я вижу этот сон, я почему–то не чувствую, что это «как во сне». Воспринимаю как данную мне реальность, воспринимаю, как оно есть, сравниваю со сном… Это — странный сон, он не похож на другие сны, он вообще ни на что не похож, и я теряюсь в определениях, не нахожу определений… Приятно, что не чувствуешь духоты, а еще хорошо оттого, что голова не такая тяжелая, словно свалилась обременявшая ее тяжесть, свалилась долой и пропала… Правда, такое ощущение, что из нее кто–то вынул мозги, осталось лишь одна черепная коробка, а в ней… В ней — ничего нет, внутри — звенящая пустота, звенящая очень тихо — на грани слышимости… А может мне это кажется?..

Куда я иду? Почему я вышел из здания вокзала? Что я делаю у полицейского участка? Зачем он мне? Чего я сюда пришел?.. Не понимаю. Ведь я ненавижу полицейские участки, так же ненавижу, как жандармские отделения, я это все ненавижу, всегда стараюсь обходить их стороной. Терпеть не могу этих болванов с дубинками, их злобные, тупые хари, их жестокие волосатые руки, наручники, режущие кожу до крови. И тогда руки сильно немеют, деревенеют, наливаются красным, потом еще на запястьях долго пухнут черные синяки…