Сергей Булыга - Лисавета Иванна велела кланяться

Вдали раздалась торопливая, беспорядочная стрельба, и вновь все стихло.

— Да, не успел Иван, — задумчиво проговорил офицер. — Похоже, обложили.

— Они по следу шли. За мной, — сказал Егор.

Офицер не ответил. Молчали долго. Ждали. Наконец из тумана послышался крик:

— Эй! Не стреляй!

Переглянулись.

Впереди, на болоте, шагах в двухстах от частокола, из—за бугра поднялся обер—вахмистр. По случаю важного дела он был в высоком картузе с малиновым околышем и в ярких рукавицах. Рядом с обер—вахмистром стоял Микита с белым платком на ружейном стволе. Обер—вахмистр стряхнул с шинели снег и крикнул:

— Эй, бунтовщики! Сдавайтесь! Не то не пощажу!

Никто ему не ответил, однако обер—вахмистра это не смутило. Набрав побольше воздуха, он продолжал:

— Открывайте ворота! Выходить по одному! Оружие в снег, руки за голову! — и, не дождавшись ответа, злобно махнул расписной рукавицей, вновь крикнул: — Ну, что притихли? Сдаетесь?

Молчали. Лишь только Лескей раздраженно воскликнул:

— Вот гад! Рукавицы, — помолчал и добавил: — Он их с Матрены снял. Вот только что. Небось, еще теплые были.

Обер—вахмистр тем временем повернулся к Миките и стал ему что—то раздраженно объяснять. Офицер не выдержал.

— Васятка! — крикнул он. — Васятка!

Обер—вахмистр оглянулся на крик.

— А, господин поручик! Здравия желаю! — обрадовался он. — Уж мы искали вас, искали! Прямо, не чаял встретиться.

— Васятка! — продолжал офицер. — До трех считаю; не уйдешь — пристрелю. Раз!

Обер—вахмистр плюнул в досаде и поспешно нырнул в туман. Вслед за ним скрылся и Микита. Вновь наступила тишина. Стыли пальцы, до боли впиваясь в ружье…

И — наконец — раздался первый выстрел. С болота. Пуля шлепнула, впилась в бревно, закурилась дымком, лизнула огнем… Вторая! Третья пуля! И от каждой — огонь! Ворота занялись пожаром…

А в поле — никого. Лишь снег да солнце да туман.

— Сдавайтесь! — крикнул обер—вахмистр. — Всех помилую!

— Ну—к, я его на голос, — пробурчал офицер и прицелился.

— Сдавайтесь!

И — выстрел в ответ. А за ним — как прорвало — открыли стрельбу остальные.

Один лишь Егор не спешил. Сдерживая волнение, он дождался, когда пластуны выбегут из тумана, а после, затаив дыхание, мягко нажал на курок — и тот, кого он выбрал, споткнулся, бросил ружье, схватился за руку…

Бежала к частоколу заметно поредевшая цепь пластунов. Обер—вахмистр, немного поотстав, размахивал саблей и кричал сорванным голосом:

— Давай! Давай!

Офицер тщательно прицелился, выстрелил…

— Вот черт! — воскликнул он. — Живучий! — и перезарядил ружье.

А первые из пластунов уже ударили прикладами в горящие ворота. Мужики попрыгали с помоста и стали отходить; спиною к дому, лицом к воротам, ружья наперевес.

Не выдержали, рухнули ворота. Пластуны с радостными криками ворвались во двор…

И там их встретил дружный залп…

Но пластуны не дрогнули, а побежали дальше. Егор не успел увернуться; Микита сбил его прикладом с ног и бросился к крыльцу.

Придя в себя, Егор с трудом поднялся на ноги, закашлялся; двор был в дыму — горели частокол, надворные постройки, дом… Крики, стоны, топот, треск, пальба…

И вдруг испуганно заржала лошадь. Розвальни! Егор бросился к ним, оглянулся на дом…

Там офицер спрыгнул с окна, схватил валявшееся на снегу ружье…

— Сюда! — крикнул ему Егор.

Офицер прыгнул в сани, к Егору, и лошадь понесла их за ворота. Микита кинулся за ними вслед и закричал:

— Филипп! Степанов! Не забудьте!.. Филипп! Степа…

Пластун бежал, кричал, — все тише, тише, тише — и наконец совсем пропал в тумане. Лошадь Мажара отдохнула, и потому несла легко. Егор правил, а офицер лежал на мешках и заряжал ружье. Руки у него не слушались, пуля то и дело выскальзывала между пальцами, и тогда офицер ловил, искал ее и вновь толкал в ствол. Их нагоняла тройка — та самая, на которой совсем недавно Иван пытался вывезти женщин. Теперь же в ней сидели пластуны. Гнедой коренник все прибавлял да прибавлял. С тройки стреляли. Иногда фонтанчики снега взлетали совсем рядом. Смеркалось.

Офицер наконец—таки зарядил ружье и стал целиться.

— По лошадям! По лошадям бей! — кричал Егор и все стегал, стегал вожжами.

— А лошади причем? — недовольно проворчал офицер. — Я обер—вахмистра ищу, он правит.

— Нет, — наконец признался офицер и опустил ружье. — Так не попасть, — и полез через мешки.

Егор схватил его за руку, пытался удержать… Но тщетно — офицер вырвался от него, скатился с саней, упал в сугроб, но тут же подскочил, встал во весь рост, прицелился. Егор уже не настегивал лошадь — он лежал на мешках и смотрел…

Как тройка поравнялась с офицером, грянул выстрел… Лошади рванулись в сторону, стали. Двое с саблями бросились в снег, к офицеру; тот отскочил, упал… И тройка вновь поспешила в погоню. Она подступала все ближе и ближе. Уже был виден дикий оскал коренника, зло вывернутый глаз, видны были и пластуны. Старший из них, Потап, поднял ружье…

Егор не выдержал, вскочил; сани под ним шарахнулись… и с треском провалились в полынью.

Когда Егор очнулся, было утро. Он встал и осмотрелся. Поле. Вдалеке дорога. Дом при дороге. Караульные. Рогатка… Да это ж Мурская застава! Егор поправил шапку, отряхнулся и медленно побрел по глубокому снегу.

Глава двенадцатая. Торжества

Егор поднялся на крыльцо и позвонил. Дверь отворилась, он вошел. В прихожей, на диване сидел в расстегнутом чекмене военфельдшер Рукин и гладил пригревшуюся у него на коленях кошку. Глаза у военфельдшера были красные, лицо помятое; он что—то медленно жевал — должно быть, свинцовую пульку с похмелья. Увидев Егора, Рукин криво усмехнулся и сказал:

— Опоздал, командир. Унесли. С час назад.

Егор глянул в угол… И замер. Дверь в комнату Анны Павловны была распахнута настежь. Стул у окна, какие—то бумаги на полу — и больше ничего.

— Что… с ней? — с трудом спросил Егор.

— Отмучалась. Как раз в тот день, как ты исчез, с ней удар и случился. Сегодня хоронили. С музыкой, с речами.

Егор настороженно посмотрел на Рукина. Тот, сбросив кошку на пол, продолжал:

— А ты как думал? Мать героя! Сынок ее, поручик Иванов, погиб при взятии Сената. Повезло! Ведь если б уцелел тогда, так бы свои потом прикончили. Вон сколько их легло по Всей Земле! Всех извели, под корень. А за что? За голубую кровь? Вранье! Стреляли мальчиков за то, что слишком много они думали. А думать не моги! За всех Верховный Круг подумает!

Рукин шатаясь встал с диван и закончил: