Гарри Тертлдав - Одюбон в Атлантиде

— Но мы это видели. И многие это видели. — Одюбон взял орла у Гарриса. — Тридцать фунтов? Да, пожалуй, ты прав. Я тоже назвал бы примерно такую цифру. Ни золотистый, ни белоголовый орлы не бывают тяжелее двенадцати фунтов, и даже самый крупный африканский орел ненамного больше двадцати.

— Но эти птицы не охотятся на крякунов. — Традиционно руководствуясь простым здравым смыслом, Гаррис передал суть проблемы с помощью минимума слов. — А вот краснохохолковому нужно как можно больше мускулов.

— Ты, несомненно, прав. Самые крупные крякуны, что водятся в долинах на востоке, ростом на фут, а то и два выше человека, по весу… Как думаешь, сколько они могут весить?

— Как минимум в три-четыре раза больше человека. Стоит только взглянуть на их скелеты, и сразу видно, насколько это были толстозадые птички.

Одюбон выразился бы иначе, но не мог сказать, что его спутник не прав.

— А можешь представить, как такой орел пикирует на большого крякуна? — спросил он высоким от возбуждения голосом. — Это все равно что молния Юпитера, никак не иначе.

— А ты можешь представить, каково было первым поселенцам, которым пришлось отбиваться от них пиками, фитильными мушкетами и луками? Уж лучше крякуны, чем я, Богом клянусь! Поразительно, что после такого здесь вообще кто-то согласился жить.

— Безусловно, — отозвался Одюбон, но слушал он невнимательно.

Художник смотрел на орла, решая, как зафиксировать его для рисунка в несомненно последнем (по разным причинам) томе «Птиц и живородящих четвероногих Северной Террановы и Атлантиды». Ему хотелось выбрать позу, выражающую мощь и величие, но орлица оказалась попросту слишком велика даже для крупноформатного издания, ставшего делом всей его жизни.

«Что не может быть вылечено…» — подумал он и понес птицу к терпеливо ждущим лошадям. Да, она точно весила все тридцать фунтов — по лицу Одюбона струился пот. Лошади закатили глаза. Одна из них негромко заржала, почуяв запах крови.

— Тише, тише, успокойтесь, мои хорошие, — проворковал художник и дал каждой по кусочку сахара. Это быстро их успокоило: лошадей подкупить так же легко, как и людей, и при этом они гораздо реже отказываются от уже заключенной сделки.

Одюбон достал проволоку, стенд (хотя он и взял самый большой из всех, что у него имелись, он показался художнику слишком маленьким для этой цели) и принялся за работу. Наблюдая за ним, Гаррис спросил:

— А как ты собираешься придавать необходимую позу крякуну, если мы его отыщем.

— Когда мы его отыщем. — Одюбон ни за что не признал бы возможность неудачи ни перед собой, ни перед другом. — Как? Разумеется, я сделаю все, что в моих силах. Кроме того, смею рассчитывать на твою неоценимую помощь?

— Помогу, чем смогу. И ты это знаешь. Если бы это было не так, разве я оказался бы сейчас в этой глуши?

— Конечно нет. — Одюбон и на этот раз ответил рассеянно. Теперь он точно знал, что хочет видеть. Он зафиксировал орла с отведенными назад крыльями, тормозящими пикирование, широко расставленными когтями и раскрытым клювом, словно хищник нацелился на большого крякуна.

Отыскав угольный карандаш, Одюбон начал делать эскиз. Едва уголь коснулся бумаги, художник понял, что рисунок получится хороший, даже отличный. Иногда его рука отказывалась понимать то, что видит глаз, думает мозг и желает сердце. Одюбон всегда делал все, что в его силах, как он и сказал Гаррису. Иногда это все оказывалось больше, чем в другие дни. А сегодня… сегодня был один из таких дней. Одюбону даже почудилось, будто он покинул тело и наблюдает со стороны за своей работой… за тем, как нечто работает, пользуясь его плотью.

Когда эскиз был завершен, художник так и остался стоять с карандашом в руке, словно не желая разжимать пальцы. И он действительно этого не хотел. Но добавить к рисунку было уже нечего. Он сделал все, что смог, и…

— Это одна из лучших твоих работ за долгое время, Джон, — даже лучше, чем дятел, а он и вправду чертовски хорош, — сказал Гаррис. — Я не хотел этого говорить, пока ты работал, боялся спугнуть твое вдохновение. Но этот рисунок, когда ты его раскрасишь, будет жить вечно. Значит, птица на листе окажется не в натуральную величину?

— Да. Придется сделать ее такой. — Когда Одюбон заговорил, ему тоже показалось, что он разрушает чары вдохновения. Но он заставил себя кивнуть и ответить так, как это сделал бы человек при нормальных обстоятельствах, — нельзя же вечно оставаться в состоянии экзальтации. Даже то, что ему время от времени удавалось это состояние испытывать, казалось особым Божьим даром. И он добавил: — И это правильно. Если птица маленькая, то она маленькая, и все тут. Те, кто увидит, поймут.

— Когда увидят такую птицу, поймут. — Гаррис не мог оторвать взгляд от эскиза.

А Одюбон спустился с небес на землю, делая наброски гинкго, сосен и папоротников для будущей картины. Это была уверенная работа профессионала, и она показалась ему бесконечно далекой от того вдохновения, что воспламеняло его всего несколько минут назад.

Закончив все необходимые эскизы, Одюбон снял с орла шкуру и выпотрошил его. Вскрыв желудок птицы, он обнаружил в нем куски полупереваренной и необычно темной плоти. Они издавали сильный запах, который навел его на мысль…

— Эдвард! Что тебе напоминает этот запах?

Гаррис присел рядом на корточки и принюхался. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы найти ответ, причем в характерном для него духе.

— Пирог с почками, Богом клянусь!

Ответ был не только характерным, но еще и правильным.

— Точно! — воскликнул он, хотя это блюдо не входило в круг его предпочтений. — И эти кусочки тоже похожи на кусочки почек. А это значит…

— Что?

— Я везде читал, что почки крякунов и жир возле них были—и есть — любимым лакомством краснохохолкового орла! Если у этой птицы желудок полон кусочков почек, то где-то неподалеку, где-то совсем неподалеку, должен быть — повторю, должен быть — крякун, на которого орел охотился.

— Если только он не завалил оленя или кого-то еще, — возразил практичный Гаррис.

В тот момент Одюбон едва не возненавидел друга — не потому, что тот был не прав, а потому, что мог оказаться прав. И то, что он обрушил грубый факт на сверкающую башню предположений Одюбона, представлялось самым жестоким поступком, на какой способен человек.

— Ладно, — сказал художник и, тряхнув головой, повторил: — Ладно. — Он собрался, наполняясь присущим ему упорством. — Нам ничего другого не остается, как только выяснить это, верно?

Два дня спустя, когда они забрались еще дальше на запад к подножию хребта Грин-Ридж, на помощь Одюбону снова пришло обоняние. На сей раз он без труда определил, какой именно запах донес до него ветерок.