Светлана Ягупова - Ладушкин и Кронос

Это задело и встряхнуло.

— Так что я должен делать? — как можно спокойней спросил Дубров.

— Ничего особенного. Мы через тебя, твоими глазами смотреть будем. Только показывай, настроившись на нас.

«Глаза… атропин… — сумбурно мелькнуло в голове. — Может, именно атропин пробудил память предков? Господи, чушь какая!»

Он встал, быстро оделся и помчался в клинику.

— Не хочешь, как хочешь, — вздохнул в нем прадед.

Окулист тут же повел Дуброва к психотерапевту. Тот нашел у него редкий случай атропинового психоза, прописал кучу таблеток и запретил закапывать атропин.

По пути домой Дубров рассуждал: проще всего напичкать себя таблетками. А что, как и впрямь говорили предки?

От этой мысли вспотели ладони. В конце концов все в его руках: хочет глотает транквилизаторы, хочет — капает атропин. Первое менее интересно.

Придя домой, он закапал глаза и сел в кресло, готовясь к встрече. В этот раз вовсе не испугался, когда минут через десять услышал радостный возглас прадеда:

— Я знал, что ты не забудешь о нас! Спасибо, дружище. А теперь от тебя требуется лишь одно: смотри вокруг так, будто все видишь впервые. Я в последний раз глянул на белый свет в двадцатом, на Сиваше, когда упал мой конь в озеро и придавил меня, раненного насмерть.

Тут опять все разом заговорили, припоминая, кто, когда, при каких обстоятельствах распрощался с жизнью.

— Сколько вас тут? — поинтересовался Дубров.

— Да прилично, — ответил прадед Никифор, взявший на себя роль парламентера. И по-командирски прикрикнул: — А ну, помолчите! Ишь, раздухарились. Дайте с человеком поговорить. — И опять Дуброву: — Кого тут только не увидишь: предки с незапамятных времен. Кое-кто и не совсем по-русски разговаривает. Оно ведь, знаешь, Русь много кровей смешала в себе. Наверное, и сейчас братается со всеми? А некоторые лепечут что-то и вовсе древнее, первобытное. Я тут буду придерживать их, наводить порядок, чтобы не очень досаждали тебе, а ты все-таки покажи, как жизнь свою устроил.

— Да что тут показывать, — смутился Дубров. — Живем ничего, нормально, вот уже больше сорока лет без войны. — Хотел было сказать о комете, но раздумал: к чему тревожить предков? — Живем в целом неплохо. Детей рожаем, фильмы-спектакли смотрим, строим города и прокладываем дороги сквозь горы и тайгу, радуемся и печалимся. Но бывает, конечно, всякое: кто в космос летит, кто водку глушит.

— В космос?

— Ну да, в небо. Зато ни перед кем не гнем спины, даже перед начальством.

— Это хорошо, — похвалил прадед.

— Чего там, — нахмурился Дубров. — Неполадок всяких и безобразий еще многовато — не из бронзы ведь, живые, грешные.

— А ты что, один живешь?

— Вовсе нет. Жена, дочь.

— Это хорошо, что не порешил с нашим родом. Ну, а теперь кое-кто поведает тебе случаи из своей жизни. Лады?

И Алексей Дубров шагнул по лестнице времен в прошлое, где оказался не зрителем, а участником событий, перевоплощаясь то в одного предка, то в другого.

Первая ступень спустила его на сорок пять лет назад, в довоенное село. Часы на серванте отмерили всего десять минут, а он прожил дедом Матвеем десять дней и хорошо прочувствовал его крепкую крестьянскую закваску, сноровку и горячую натуру. По утрам в конторе собирался люд, и он, как полководец, давал каждому задание, а потом садился на коня и выезжал в поле посмотреть, как работает новая, только что пригнанная с завода, еще не обкатанная техника. «Что, Матвей, будет война?» — интересовались бабы. — «Может, и будет, — говорил он, — а пока работать на мир надо».

И было ему хорошо от высокого чистого неба над головой, солнца, жарко льющегося на хлеба, тишины над селом. Чуял — скоро порушится это спокойствие, грянет гром и все пойдет наперекосяк. Точнее, не чуял, а знал свою судьбу, уже сидел под сердцем тот осколок, который навечно закроет глаза ему. И присутствовал в нем Алексей Дубров, его внук, все десять дней он четко ощущал его близость. Когда рядом никого не было, тихо обращался к нему: «Вот, дружок, как живем-работаем. Знаешь, какой двигатель всему этому? Вера в лучшую жизнь. Ради этой веры себя не жалеем, не бережем».

«Нам бы вашу одержимость, — подумал Дубров. — Нам хорошую жизнь подавай сегодня, а не через сто лет». Однако деду ничего не сказал.

— То ли сон, то ли явь, — пробормотал он, очнувшись после жаркой жатвы.

— Ну что, есть силенки и желание путешествовать дальше? — спросил парламентер от предков Никифор.

— Да-да, конечно! — с готовностью воскликнул Дубров.

— Тогда все же перебросся парой слов с отцом и бабушкой.

Бабушка сказала ему:

— Так и знала, что не дашь мне надолго покоя. — И тоненько засмеялась.

— Сынок, — сказал отец, — время требует: будь мужествен!

К вечеру действие атропина кончилось. А утром опять закапал глаза, и весь день прошел в перевоплощениях. Он проваливался в вертикальные временные туннели, плутал в гулких длинных переходах столетий, с невероятной скоростью проносился сквозь черно-белое мельканье суток. Его забрасывало в убогую деревянную избу с закопченными окошками, широкой печкой-лежанкой и стайкой замурзанных ребятишек, в кабак, где мужики, подпоясанные кушаками, лениво цедили медовуху. Потом вдруг оказывался на заметенном сугробами постоялое дворе и надо было встречать карету очередного проезжего купчика, а так не хотелось в метель выходить из теплой избы. Или вдруг выносило в дикие леса, на ловлю вепря, и после удачной охоты он шел на кручу, где стоял каменный Белее, бросал к его ногам подарок — сердце и печень убитого зверя. И тогда Велес гнал в его силки белку и соболя, а стрела его цепляла в небе белого лебедя.

Дубров был конником армии Фрунзе и опричником Ивана Грозного, крепостным крестьянином и барским конюхом, сражался в войсках Кутузова и Александра Невского. И в каждом столетии у него было два основных занятия: он или пахал землю, или защищал ее от врагов. Когда же пришел в себя, тело ныло, будто и впрямь только что скинул доспехи и отошел от плуга.

Долго разглядывал себя в зеркало: неужто в его теле столько жизней заключено?

Он трогал лицо, охлопывал бока, не до конца веря, что все это было с ним: бешеный бег конниц, горящие села, победные крики и стоны, изнурительный шаг под зноем, за сохой, по вспаханной стерне, немудреные радости деревенского хоровода, рождение детей, вечера в избе, за стенами которой пурга и волчий вой. Где-то на середине пути обрывались жизни предков, не ощутив до конца всей полноты бытия. Он вобрал в себя, наполнился этим множеством не прожитых до конца жизней, и долгая печаль омрачила его.