Александр Етоев - Симплегады

* * *

-- Скоро рассветет,-- сказал Масленников вслух и, словно удивляясь обретенному после молчания голосу, добавил: -- Скорей бы.

Магнитофон он выключил уже при въезде на мост, и голос Коля, такой живой, такой близкий, как никогда, не заполнял больше сирую пустоту кабины. Он уплыл далеко-далеко на поиски потерянного хозяина.

Скрывать свое одиночество теперь не имело смысла. За мостом его ждали. Масленников видел, как к площади сквозь зернистую предрассветную мглу стягиваются машины. Огни их уже облизывали желтыми языками скользкий асфальт предмостья. А сзади, из переулка, выкатили, медленно разворачиваясь, тяжелые патрульные мотоциклы.

Почему-то ему захотелось увидеть звезды. Последний раз он видел звезды -- когда? -- нет, он не помнил, когда. Звезды ушли с городского неба. Как птицы, как чайки, не перенесшие мертвой воды и сгинувшие в Балтийском тумане.

За каналом на площади Масленников сам заглушил мотор. Три патрульные "волги", не полагаясь на добрую волю преследуемого, взяли его машину в плотное полукольцо. Сзади ворчала и фыркала псоглавая мотоциклетная свора.

Масленников встретил судьбу спокойно. Он положил руки на руль и пожалел лишь о том, что в кабине не было сигарет. Очень хотелось курить.

Снаружи уже щелкали дверцы машин, и на него наступали, пригнувшись и прикрывая лица, осторожные человеческие фигуры. Он улыбнулся нелепости этого праздника оперативной отваги. Но улыбка вышла плохая.

Справа на боковое стекло навалилось что-то серое и большое, и одновременно с тяжестью этой горы брызнули по сторонам осколки выбитого стволом стекла. Сам ствол юлил по кабине и вороненой ноздрей принюхивался к виску сидящего за рулем человека.

-- Зачем? -- сказал Масленников, заслоняясь от стеклянного фейерверка.-- Дверца не заперта.

Нападавший его не слушал. Он с силой выдернул дверцу и задышал жарко и кисло, удерживая Масленникова на прицеле.

-- Не вздумайте сопротивляться.

-- Куда уж,-- ответил Масленников вежливо,-- вон вас сколько.

-- Будете сопротивляться, стреляю без предупреждения.

Масленников послушно кивнул и стал дожидаться, когда стандартный набор положенных при аресте фраз наконец иссякнет.

-- Выходите из машины.-- Человек не убирал палец со спускового крючка. Пока Масленников вылезал, лоб его несколько раз сталкивался с тяжелым металлом. Было не больно, а холодно.

И тихо. Удивительно тихо. Даже пальцы человека в перекошенном на сторону плаще шарили по его одежде бесшумно, как-будто сдавали воровской профессиональный экзамен.

Пока Масленникова обыскивали, другие тени, светя ручными фонариками, досматривали машину. Владимира Сергеевича это не интересовало. Ему стало скучно и неинтересно. Он покорно поднимал руки и поворачивал голову, словно над ним колдовал не опер, а обыкновенный портной.

Уже в машине, стиснутый литыми телами, Масленников увидел, как в зеркальце над ветровым стеклом тихо запел рассвет.

* * *

Лежнев устало смотрел на сидящего перед ним человека. Веки болели. Усталость накатывала волной, он глушил ее бесконечными табачными залпами и стаканами безвкусного чая.

Слова выговаривались с трудом, медленно и почти безразлично. Он сам чувствовал: говорит не так и не то, устал, и сам разговор уже не имеет смысла.

Масленников сидел напротив, в пяти шагах от него, такой же усталый, осунувшийся, локти уперев в квадратное поле столешницы. На ней, как смятый цветок, стояла пустая пепельница.

Лежнев поморщился, опять закололо в висках.

Неужели все получилось? Подожди, не думай об этом. Теперь, главное,-- не спешить. Не выдать себя в мелочах. Пять лет придется терпеливо сидеть и ждать. Пять лет считаться "временно исполняющим обязанности". Ведь там, в Институте, думают, что, как и в случае с первой группой, причина неудачи в рассеянии. Опять подвели расчеты, и, наверняка, они полагают, что возвращение людей из будущего возможно, нужно лишь выждать срок. Он выдержит ожидание, за себя он уверен. Тревожило другое. Знает ли Масленников наверняка, что Коль перекрыл Туннель. Или он сомневается. Не вышло же пять лет назад у Борейко. Правда, с Борейко все было иначе. Тогда Лежнев случайно стал свидетелем разговора между Масленниковым и Натаном Рутбергом. Как раз наступало время очередного цикла, и подготовка к эксперименту шла полным ходом. Он услышал странную вещь. Блокада памяти у его поднадзорных, трех возвратившихся из будущего постаревших мальчиков, была, оказывается, неполной. В определенное время, когда приближался цикл, у них появлялось знание, как перекрыть Туннель. В тот раз это должен был сделать Павел Борейко, имевший допуск к работам по Хронопрограмме. Лежнев никому о своем открытии говорить не стал. Он сделал все сам, сам ликвидировал Борейко, представив дело так, будто Борейко подкуплен вражеской агентурой. Уже тогда он имел некоторые виды на будущее и свое знание держал про запас. Ведь оставались Масленников с Николаевым. И когда вчера случайно под руку подвернулся Мендель, он уже знал, что сделает.

Масленников смотрел вперед, но не на Лежнева -- мимо. Туда, где над забеленным краской стеклом пробегала струйка рассвета. На этом текучем экране он видел другой день, другое утро и себя другого -- глупее, моложе, в серой школьной одежке. А еще рядом с собой он видел Коля и Павлика, таких же, как он тогда,-- глупых и молодых.

Уже потом, после их несчастливого возвращения, Коль однажды назвал всех троих дикими голубк[/]ами. Теми самыми голубк[/]ами, которых когда-то посылали в полет аргонавты между сдвигающихся скал -- Симплегад.

Вот и для них троих время стало такими же Симплегадами.

Наверно, он стал придремывать, не опуская век, потому что в какой-то момент в рассветной полосе за окном промелькнуло что-то знакомое. Какая-то острая грань, отразившая заоблачный свет. Или послышалось знакомое имя?

-- Рутберг Натан Иосифович, восемьдесят четыре года. Знаете, почему он умер? Это вы его убили, Владимир Сергеевич, вы.

Свет на мгновенье померк, потом вспыхнул ярко, как молния. И в этой мгновенной вспышке Масленников увидел не старика Рутберга, а другого -- мудрого человека с картины, висевшей у старика в кабинете. Нимб человека ласково золотил траву. Через золото прыгнул кузнечик. А шмель, гудящий в цветке, загорелся, как сам цветок или в небе звезда. Но не цветок, не кузнечик, даже не нимб над головой, а глаза -- глаза человека с картины -- вот что здесь было главное. Он их узнал. Это были глаза старого деда Менделя, мудреца и затворника, и глаза ему говорили: "Я тебя прощаю, Володя. За всех прощаю -- за себя, за внука, за всех. За тобой нет вины. Ты не мог быть со мною рядом, не имел права, ты спасал человека. А этому, что сидит напротив, не верь. Он лжец, он из породы лжецов, ты это знаешь. И еще вспомни, о чем мы говорили по вечерам, иногда вспоминай. Вот теперь -- все. Я стар и мне пора уходить. Прощай, не вини себя сильно. И меня тоже прости".