Джо Рудис - Граница

— В новолуние, — кивнула Мелита, перед которой стояла точно такая же чарка.

— Это очень правильно, — Клепила разгладил левой ладонью бороду и вновь углубился в изыскания. — Хамейник, пырва… А вот лепехень тут лишняя. Моя-то, покойница, хрен всегда клала. Настругает его этак, тонюсенькими стружечками, они сами и разойдутся.

«Ишь, расчирикался, старый козел!» — подумал Самоха, видя, что смуглое лицо Мелиты утратило обычное строгое выражение, а в глазах появился блеск.

— Мне с Корой покойницей не равняться, — отвечала, тем временем, Мелита. — Уж так семицвет настаивать, как она умела, теперь никто не умеет. Земля ей пухом.

Собеседники подняли чарки и выпили, не чокаясь.

— А вот попробуй нашего, осьмитравника, — Мелита легко поднялась с лавки и сняла откуда-то сверху маленький кувшин из темной глины с запечатанным горлышком и, осторожно постукивая черенком ножа, распечатала его.

Наружу вырвалось полупрозрачное облачко, которое Клепила тут же принялся подгонять поближе к себе, сделав пятерню лодочкой, и весь подавшись вперед, отчего его лицо приняло совершенно собачье выражение.

— Так-так-так, — а я думал врут люди — и, значит, как рюмку выпьешь, так на год и помолодеешь?

— Помолодеешь.

— А как две рюмки выпьешь, так на два года помолодеешь?

— Точно так.

— А как три?

— Сделаешься безумен. Клепила на миг задумался:

— Ну, мне тогда половиночку. Самоха кашлянул.

— А, вот и они. Присаживайтесь, — Мелита поставила на стол еще две чарки. — Скоро там отец придет?

Жуч снял колпак и сел за стол:

— Он, Лечко, да Обух, да еще старики, все с хурритами разговоры говорят, наговориться не могут.

— Да, ребята, — сказал Клепила, — с этими хурритами что-то нечисто. Я ведь хотел к ним, еще там, на второй корабль перейти. Видели ведь сколько у них раненых. А лекаря ихнего убили, так ведь не пустили. Вот и не довезли нескольких, померли дорогой.

— Ну, Обух к ним поднимался, вроде ничего такого не заметил, — ответил Самоха.

— Толку с Обуха, — пренебрежительно махнул рукой ведун. — Обух он Обух и есть. А у меня глаз, ой, ребята, острый у меня глаз, вот и все тут. Нет моей им веры. Так что буду проситься с вами. Вот придет Черный, пусть и меня поверстает, а то обведут вас вокруг пальца.

Мелита внесла на блюде жареного гуся.

— Голодные, небось?

— Вот гусь, — ведун вынул из-за голенища нож и положил перед собой. — Все при нем, не муха какая-нибудь в соусе из тертых головастиков. Не суши из тараканов. А пища богатырская, гусь жаренный. Э, Мелита, малый-то у тебя, того, позеленел. Сомлел, видать, от голоду. Ну, сейчас я его воскрешу! — Клепила, нагнувшись, достал из мешка, лежащего у его ног, бутылочку, сделанную из высушенной тыквы и набулькал в чарку. — Держи, да не забудь помянуть добрым словом дедушку Клепилу.

— Выпей, Самоха, — разрешила Мелита, — худа не будет.

Самоха послушно выпил и замер с открытым ртом. Жуч, по старой дружбе с ведуном, имевший представление, что может быть налито в бутылочке, усмехнулся.

— Он что, так и будет сидеть? — осторожно спросила Мелита, наливая гостям настойку осьмитравника.

— Да нет, скоро оклемается, — беспечно махнул рукой ведун, — средство проверенное. Ты положи ему чего на зуб, зачем парню даром с открытым едалищем сидеть.

Жуч принял чарку из рук Мелиты:

— Благодарствую, хозяйка. Мелита улыбнулась, выпили.

Жуча тряхнуло. Словно воздушный пузырь лопнул в голове, обдав жаром и выгнав обильную испарину. Но когда Жуч поднял руку, чтоб утереть пот, лоб его оказался сухим, тело же стало необычайно легким, как бывает только в детстве и все вокруг, словно омытое росой, заиграло свежими красками. Очевидно, и Клепила испытал нечто похожее, потому что встал из-за стола и поклонился Мелите в пояс.

Самоха, как и было обещано, уже оклемавшийся, с некоторым удивлением наблюдал за ними, обгладывая попутно гусиную ножку и отламывая куски от ржаной лепешки.

— Мать, — сказал Самоха, — мы там с новоселами сговаривались, чтоб они лодку перегнали с Гостиного двора. Сделали?

— Сделали. А как же. Сразу днем и пригнали. Мед в нижней кладовке, и вот, там еще какая-то сумка была. Я ее на полку положила.

— О, про сумку-то мы забыли! — сказал Жуч. — Самоха, давай ее сюда. Хоть посмотрим, что там.

Самоха снял с полки зеленую дорожную сумку, обшитую бронзовыми бляхами в виде драконьих голов, найденную утром возле погибшего хурренита Сакмэ и вытряхнул ее содержимое на стол. Зазвенев раскатились золотые монеты, на одной стороне которых было изображение хурренитского короля Гугена Семнадцатого, а на другой — крылатый хомяк, эмблема хурренитской династии Гугенболов.

Клепила окинул трофей опытным глазом:

— С сотню будет. Откуда это у вас?

— С мертвеца утром взяли, вон у Самохи его кинжал, Замыка хурренитский подарил, в память о покойнике.

— Ох, — завел свое Клепила, — не прост этот Замыка. И глаз у него дурной. Глянул на меня, аж рука к оберегу так и прикипела. Ну, я на него тоже глянул. У меня глаз тоже, ничего так себе, его и зашатало.

— Тут еще что-то есть! — Жуч вытащил из сумки пергаментный сверток. — Написано буквами.

— А букв ты, конечно, не знаешь, — Клепила взял из руки Жуча сверток и развернул его, внутри оказалась пачка пергаментных листов, густо испещренных незнакомыми письменами. — Сто раз говорил Черному, пригласите учителя из Архона, пусть детей грамоте учит. Не все ж мечами махать да тетивой бренькать. Денег нету. Какие там деньги. Возьми с каждого двора грош, вот и все деньги. Иной в корчме за вечер больше просаживает. Вот ты, Самоха, вроде читать умеешь. А южное письмо тебе знакомо, коим эти пергаменты писаны?

Самоха покрутил в руке пергамент и помотал головой.

— Вот, — поднял вверх указательный палец Клепила, — а язык, между тем, тот же самый, только буквы другие. Всех дел выучить тридцать восемь букв. И все, сиди себе, как большой вельможа, да читай всякие хурридские манускрипты.

— Да я это письмо южное первый раз в жизни вижу, — возмутился Жуч. — На кой оно мне сдалось!

— О, Жуч, — протянул Клепила, — жизнь наша полна таинственных неожиданностей и невероятных сюрпризов. К примеру, знаете ли вы, господа грани-чары, что спасли нынче из рук свирепых менкитов не кого-нибудь, а саму принцессу Ольвию, младшую дочь хурренитского короля Гуго Семнадцатого, чье симпатичное лицо вы можете видеть на этой увесистой золотой монетке.

— Ну и рожа! — подкинул Самоха монету на ладони. Действительно толстая физиономия подпертая тройным подбородком, даже несмотря на крошечный размер изображения, вид имела чрезвычайно кровожадный.