Джеймс Блэйлок - Бумажный грааль

Через улицу напротив сидел, прибитый гвоздями к крыше, фанерный Шалтай-Болтай в человеческий рост. Тихим и безветренным утром он был недвижным и безжизненным – хвала небесам за нечаянную радость. После полудня ветер с моря его всколыхнет, и он примется беспрестанно ей махать – как и другие приводимые в движение ветром деревяшки на лужайке перед домом соседа. Движение ради движения – вот что это такое. У этих деревянных гадин не было иной цели, кроме как действовать ей на нервы. Они были крайне легкомысленными. Но рано или поздно она найдет способ разделаться и с ними, и с самим соседом.

Пока же она сосредоточилась на садике, который был – клумба за клумбой – геометрической копией огорода, разбитого где-то ее сводным братом Майклом Грэхемом, вот уж у кого сердце к земле лежит. Одному богу известно, где этот огородишко. Она ни разу не видела его воочию, как не видела его огорода у дома на утесах. Но главное – она понимала план обоих. Нутром чувствовала, как больной артритом чувствует суставами приближение дождя. Но с тех пор как она недавно вернулась из Сан-Франциско, она ощущала его как никогда прежде отчетливо.

Она посадила восемь грядок цветов, сплошь гибридные сорта клубней и луковичных. И это еще не все. На веранде стояло с полдюжины горшочков с красителями, исключительно из даров земли – корней и ягод, осенних листьев, железных опилок и крови. В стенки жестяного ведра с прозрачной океанской водой тыкались носами две каракатицы. Полчаса назад она вытащила их из приливной заводи. Осторожно вынув одну, она перехватила ее за голову над чистой стеклянной миской и начала сдавливать, сперва едва-едва, потом сильнее, когда тварь отказалась пускать чернила. В миску хлынул поток гадкой ярко-пурпурной жидкости. Дав ей стечь, она бросила тварь в чистую керамическую банку. Поймав вторую каракатицу, она выдоила и ее тоже и швырнула в банку к первой.

Потом очень осторожно откупорила бутыль с соляной кислотой и полила ею тут же зашипевших заизвивавшихся каракатиц. Через несколько секунд они замерли, мягкая податливая плоть разложилась в лужице кислоты. Миссис Лейми понятия не имела, что получится, если сварить каракатиц, но кислота уже приобретала любопытный зеленовато-коричневый оттенок. Из комков плоти тянулись пурпурные завитки, придавая цвету приятную глубину.

Неподалеку лежали две привезенные из Сан-Франциско лучевые кости. Когда она – совершенно правдиво – сказала Уайту, что собирается превратить их в кладоискательную лозу, преподобный пожал плечами. Разумеется, не понял ее слов, но слишком ее хорошо знал, чтобы усомниться. Сейчас кости были связаны со стороны локтя ремешками из звериной шкуры и плюща. Шкуру – наиболее интересные фрагменты – тоже раздобыл Уайт, хотя в силу необходимости полоски были слишком малы, чтобы ими что-то связывать. И все же она исхитрилась вплести в веревку и их, и еще многое другое. Результат выглядел не слишком привлекательно, а от чего бы мог идти более гадостный запах, ей даже на ум не шло, но когда через неделю «лоза» высохла, развеялась и ужасная вонь.

Взяв в каждую руку по концу кости и опустив связанный конец вниз, она похромала к расчищенному участку садика, всем своим существом сосредоточившись на земле, на грязи и перегное, дождевых червях и сочащейся воде. Закрыв глаза, она вообразила себе симфонию движения в почве: разворачиваются и ползут вниз корни, смещаются, оседают миллиарды песчинок; крошится камень; гниют листья и старые корни; раскрываются и пробиваются к земле семена; пробираются в темноте по узким ходам муравьи и кроты, землеройки и дождевые черви; вся поверхность суши шевелится, колышется, вздымается так же мерно и верно, как морская гладь.

Конец «лозы» выгнулся вниз, притянутый почвой, извернулся у нее руках, так что она едва-едва его удержала. «Капуста» – произнесла она вслух. Она словно видела ее своими глазами, будто один за другим сменялись на экране ее век слайды. Он посадил капусту. Она открыла глаза и пошатнулась, едва не потеряв равновесие, ослепленная солнечным светом. Усилием воли она опустошила сознание, снова сосредоточилась на собственном садике. Отметив нужное место воткнутой палкой, она опять пустила в ход «лозу» и проследила всю грядку – футов на двенадцать, – размышляя, что. бы тут посадить, какое зловредное растение может погубить его капусту.

Она полагалась на инстинкт. Скоро настанет день, когда она узнает, где притаился его огород, где спрятался он сам, и пойдет посмотреть на плоды своих трудов. Ей показалось забавным, что она ведет овощную войну, возможно, первую овощную войну в истории мироздания. И в этой войне она в конечном итоге победит. Он немощен и стар, он умирает, а с ним умирает его сила.

Принеся с веранды лопату, она, мурлыча себе под нос, начала рыть лунки в земле и на дно каждой клала по клубню. Бриз с океана разлохматил ей волосы, и она нахмурилась, помимо воли поглядев на чудище на крыше через улицу. Под действием ветра фанерная рука медленно распрямилась в издевательском приветствии, потом взметнулась вверх, чтобы повторить жест – и так раз за разом, вероятно, до вечера. Она замурлыкала громче, заглушая окружающий мир, останавливаясь у каждой лунки, чтобы полить клубни чернилами каракатицы, а потом засыпать землей.

Говард проснулся совсем разбитым. Чтобы заснуть в антикварном кресле, требуется немалая доля усталости, и у него ушло почти полночи, чтобы ее достичь. Но в утренние часы он провалился в сон, и теперь чувствовал себя встрепанным и помятым, шея у него затекла.

Внезапно он понял, что его разбудило – его окликали по имени. В замке забренчал ключ, дверь распахнулась, и на пороге возникли мистер Джиммерс и – слава тебе Господи! – Сильвия. Подтянувшись за подлокотники, чтобы сесть, Говард поспешно вытер лицо и провел руками по волосам. Он выпутался из пледа, встал и едва не выгнулся назад от боли в позвоночнике. «Сильвия», – попытался сказать он весело и ясно, но вышло у него только карканье. Он постарался прочистить горло. Глядя на Сильвию, мистер Джиммерс сиял, точно гордый отец, весь его вид, казалось, заверял Говарда, что хотя он долго ждал этого момента, ожидание явно того стоило.

Он не ошибся. Время Сильвию как будто не изменило. Кожа была такой же бледной, словно прозрачной, волосы – пышными и темными, словно застывший шедевр скульптора ветра. Губы накрашены красной помадой, пожалуй, слишком яркой, но данный момент был точно специально создан для яркого, пусть Говард совсем не того ожидал и совсем не такой ее помнил. И глаза у нее были больше, чем ему помнилось. Она показалась ему женщиной с картины Россетти, осовремененной макияжем двадцатого века и естественной, по виду не фабричного покроя одеждой. Впрочем, она выглядела бы красавицей даже в мешке из-под муки или в запашном халате.