Михаил Ардышев - Живее всех живых (сборник)

…не была никогда. Почему она такой стала? Почему они все такими становятся? Бабушка… Я так обрадовалась, когда она умерла. Ой, как нехорошо сказала. Ну и что! Это правда. Я действительно обрадовалась, ведь мне было так одиноко. Она меня любила, баловала, я помню. И я её любила. Очень сильно, сильнее, чем маму с папой. Наверное. А она…

Я давно уже не плачу. Забыла, как это – плакать.

Я лечу над городом, по-над домами, ныряю в каньоны улиц, облетаю скалы многоэтажек, мчусь по аллее на уровне деревьев, время от времени окунаясь в пучину листьев… Вечер. Я так люблю это время – вечер-ночь. В окнах загорается свет. Люди на кухнях ужинают, или смотрят телевизор. Некоторые уже спят, некоторые ещё только укладываются. Я не сплю. Уже давным-давно. Я забыла, что это значит – спать. Зачем мне спать, у меня нет дома.

Первое время я целыми днями пропадала у себя. То есть, у мамы с папой в моей… в их квартире. Кружила на кухне вокруг мамы, когда она готовила. Смотрела телевизор с папой. Ложилась в кровать между ними. Но меня никто не замечал. Они проходили сквозь меня, говорили иногда обо мне, словно меня нет совсем. Это было невыносимо! Другие ребята рассказывали, что у них в семьях всё точно так же.

Потом маму посадили в тюрьму, а папа уехал далеко, в другой город. Я улетела за ним, жила у него. Он сначала пил много водки, а затем пришла другая тётя, и они стали жить вместе. Я стала совсем ему не нужна. Папа ни разу ни заговорил обо мне, не произнёс моего имени. У них родился ребёнок – мой братик. И я вернулась к маме.

Мама тоже сильно изменилась. Ходила в этой серой жуткой одежде. В тюрьме их было много таких – все одинаковые, серые, хмурые, почти не похожие на женщин. Это было так страшно, ведь мама всегда хорошо одевалась, ездила на красивой машине, белоснежной с красненькими сиденьями. Я ложилась ночью к ней на верхнюю полку и видела, как она плачет, тихо так, чтоб никто не слышал. Я жалела её, шептала: «Мамочка, не плачь», но она меня не слышала. А потом она получила от папы письмо, и совсем сникла. И однажды, вскоре после письма, мама меня увидела! Когда я поняла это, то так обрадовалась, просто закричала от счастья: «Мама, мамочка!». Подлетела к ней, смотрю в глаза, и она на меня смотрит. А дальше… Она равнодушно сказала: «Уходи. Тебя нет и никогда больше не будет. И меня тоже нет. Я теперь никто». – И отвернулась. Я облетела вокруг, прошла сквозь стену, опять вынырнула у её лица. Гляжу на неё, а она лежит с открытыми глазами. Увидела меня, посмотрела несколько секунд и закрыла глаза. Всё.

Я тогда от отчаяния перебила все лампочки в тюрьме, сорвала крышу с какого-то сарая, ещё не помню что делала. Как мне было больно!…

Я люблю заглядывать в окна. Раньше мне говорили, что это нехорошо, и первое время я этого не делала. Не решалась. Стеснялась, наверное. А потом… Я забыла, что это значит – хорошо, плохо. Вот это окно мне нравится, такой приятный необычный свет, дверь балконная открыта. У-у-ух, что у нас здесь?

Сидят трое, двое мужчин и женщина. Столик стеклянный, еда, тарелки, бутылка. Понятно, празднуем что-то. Курим дома? Папа всегда выходил на балкон. Лысый дядька в смешных узких очках говорит. Послушаем.

– … Тридцать четыре человека обвиняемых… Директор школы Кочетова. Ездила на новом «Лексусе»… Зомби. Глаза пустые, безразличные…

Замолчи, слышишь!! Замолчи сейчас же! Кто ты такой, чтобы решать. Моя мама никогда… Она… Она… Да ты знаешь, какая она?! Повесил тут зеркала, лампочки всякие модные. На, на! Получай, получай!! Вон отсюда, как здесь противно.

На воздух и выше, выше. Город на глазах уменьшается. Россыпь огней съёживается, превращается в точку, в горящий уголёк. Таких угольков внизу много, очень много. А я ещё выше, ещё…

Вокруг только звёзды и чёрный огромный шар внизу. Здесь ночь, но я больше не хочу ночь. Лечу туда, где день. Шар становится голубым. Тонкая оболочка атмосферы кажется такой непрочной, беззащитной, хрупкой. А подо мной белые узоры облаков, синие моря и океаны, тонкие ниточки рек…

– Лена.

– Руслан?

– Привет, я еле за тобой угнался.

Русланчик, дорогой, мне плохо, мне очень-очень плохо. Как хорошо, что ты здесь.

– Лена, тебе плохо?

Как жаль, что я разучилась плакать…

9

Природа не терпит однообразия. Утро приветствовало Н-ск дождём. Мы не закрывали на ночь балкон, поэтому перед балконной дверью образовалась небольшая лужа. Было очень даже свежо, и, открыв глаза, я ощутил себя укутанным в одеяло по подбородок. Инга лежала рядом в таком же коконе, но укрытая по самую макушку.

– Инга, ты спишь? – спросил я шёпотом.

Из соседнего кокона донеслось:

– Угу.

Я сосчитал до трёх, резко сдёрнул одеяло, спрыгнул с кровати, дошлёпал до окна, закрыл балконную дверь, и, схватив с тумбочки одежду, побежал одеваться в ванную.

Машинально выдавливая пасту из тюбика на зубную щётку, я размышлял.

Умом я понимал: Чернов прав. Пять лет на физическом факультете любого отучат верить в чудеса. Гроза – это не проделки греческого божка, раскатывающего по небу в колеснице и пуляющего от нечего делать в неразумных людишек стрелами-молниями. Морской шторм – не капризы Посейдона, проигравшегося Дионису в карты в пух и прах и вымещающего злобу на ни в чём не повинных, но обречённых кораблях. На Морозовых в лесопарке напало не привидение, квартиру Гришаевых спалило тоже не оно, и уж тем более глупо подозревать бесплотных духов в заварушке, устроенной на вчерашнем концерте в ДК.

Нет, нет и нет. Коллега, вы меня удивляете. Вам ли не знать, что А – банальный конденсатор, две обкладки «плюс» и «минус» со слоем атмосферы-диэлектрика посередине и электрическим пробоем, наблюдаемым визуально в виде молний; Б – ещё более банальные атмосферные пертурбации, циклоны и анти-, так сказать, – циклоны. Прибавьте к этому различные по температуре океанские течения, встречу этих двух стихий, и получите своего Посейдона; что же касается В – так это, батенька, пси-аномалия, а упомянутое вами выше привидение – пси-всплеск или локальное возмущение пси-поля. И никакой магии здесь нет, а есть открытый пятый вид взаимодействия, и, кхе-кхе, чем чёрт не шутит, нобелевка лет эдак через …цать.

Да, Генка, всё так. Но что вчера видела Инга? Каким научным термином назвать родительскую боль? Попробуй, сними биометрию с глаз Борзенко, когда он посмотрел на нас там, во флаере. Ты видел этот взгляд? Все твои компьютеры сдохли бы, выделяя код. Живые, мёртвые, не совсем живые или – как правильно? – не совсем мёртвые, ушедшие в пси-измерение. Пятое измерение, десятое, двадцать пятое… Они все живые, Гена. Нет, не так. Живее всех живых. Навсегда. Это не измеришь. И не надо пытаться.