Рэй Брэдбери - Человек в картинках (The Illustrated Man), 1951
Прошло, должно быть, минут десять, пока утих первый приступ ужаса и всех сковало оцепенелое спокойствие. Пустота – огромный мрачный ткацкий станок – принялась ткать странные нити, голоса сходились, расходились, перекрещивались, определялся четкий узор.
– Холлис, я – Стоун. Сколько времени мы сможем переговариваться по радио?
– Смотря с какой скоростью ты летишь в свою сторону, а я – в свою.
– Думаю, еще с час.
– Да, пожалуй, – бесстрастно, отрешенно отозвался Холлис.
– А что произошло? – спросил он минуту спустя.
– Наша ракета взорвалась, только и всего. С ракетами это бывает.
– Ты в какую сторону летишь?
– Похоже, врежусь в Луну.
– А я в Землю. Возвращаюсь к матушке-Земле со скоростью десять тысяч миль в час. Сгорю, как спичка. – Холлис подумал об этом с поразительной отрешенностью. Будто отделился от собственного тела и смотрел, как оно падает, падает в пустоте, смотрел равнодушно, со стороны, как когда-то, в незапамятные времена, зимой, – на первые падающие снежинки.
Остальные молчали и думали о том, что с ними случилось, и падали, падали, и ничего не могли изменить. Даже капитан притих, ибо не знал такой команды, такого плана действий, что могли бы исправить случившееся.
– Ох, как далеко падать! Как далеко падать, далеко, далеко, – раздался чей-то голос. – Я не хочу умирать, не хочу умирать, как далеко падать…
– Кто это?
– Не знаю.
– Наверно, Стнмсон. Стимсон, ты?
– Далеко, далеко, не хочу я так. Ох, господи, не хочу так!
– Стимсон, это я, Холлис. Стимсон, ты меня слышишь?
Молчание, они падают поодиночке, кто куда.
– Стимсон!
– Да? – наконец-то отозвался.
– Не расстраивайся, Стимсон. Все мы одинаково влипли.
– Не нравится мне тут. Я хочу отсюда выбраться.
– Может, нас еще найдут.
– Пускай меня найдут, пускай найдут, – сказал Стимсон. – Неправда, не верю, не могло такое случиться.
– Ну да, это просто дурной сон, – вставил кто-то.
– Заткнись! – сказал Холлис.
– Поди сюда и заткни мне глотку, – предложил тот же голос. Это был Эплгейт. Он засмеялся – даже весело, как ни в чем не бывало: – Поди-ка заткни мне глотку!
И Холлис впервые ощутил, как невообразимо он бессилен. Слепая ярость переполняла его, больше всего на свете хотелось добраться до Эплгейта. Многие годы мечтал до него, добраться, и вот слишком поздно. Теперь Эплгейт – лишь голос в шлемофоне.
Падаешь, падаешь, падаешь…
И вдруг, словно только теперь им открылся весь ужас случившегося, двое из уносящихся в пространство разразились отчаянным воплем. Как в кошмаре, Холлис увидел: один проплывает совсем рядом и вопит, вопит…
– Перестань!
Казалось, до кричащего можно дотянуться рукой, он исходил безумным, нечеловеческим криком. Никогда он не перестанет. Этот вопль будет доноситься за миллионы миль, сколько достигают радиоволны, и всем вымотает душу, и они не смогут переговариваться между собой.
Холлис протянул руки. Так будет лучше. Еще одно усилие – и он коснулся кричащего. Ухватил за щиколотку, подтянулся, вот они уже лицом к лицу. Тот вопит, цепляется за него бессмысленно и дико, точно утопающий. Безумный вопль заполняет Вселенную.
«Так ли, эдак ли, – думает Холлис. – Все равно его убьет Луна, либо Земля, либо метеориты, так почему бы не сейчас?»
Он обрушил железный кулак на прозрачный шлем безумного. Вопль оборвался. Холлис отталкивается от трупа – и тот, кружась, улетает прочь и падает.
И Холлис падает, падает в пустоту, и остальные тоже уносятся в долгом вихре нескончаемого, безмолвного падения.
– Холлис, ты еще жив?
Холлис не откликается, но лицо ему обдает жаром.
– Это опять я, Эплгейт.
– Слышу.
– Давай поговорим. Все равно делать нечего. Его перебивает капитан:
– Довольно болтать. Надо подумать, как быть дальше.
– А может, вы заткнетесь, капитан? – спрашивает Эплгейт.
– Что-о?
– Вы отлично меня слышали, капитан. Не стращайте меня своим чином и званием, вы теперь от меня за десять тысяч миль, и нечего комедию ломать. Как выражается Стимсон, нам далеко падать.
– Послушайте, Эплгейт!
– Отвяжись ты. Я поднимаю бунт. Мне терять нечего, черт возьми. Корабль у тебя был никудышный, и капитан ты был никудышный, и желаю тебе врезаться в Луну, и сломать себе шею.
– Приказываю вам замолчать!
– Валяй приказывай. – За десять тысяч миль Эплгейт усмехнулся. Капитан молчал. – О чем, бишь, мы толковали, Холлис? – продолжал Эплгейт. – А, да, вспомнил. Тебя я тоже ненавижу. Да ты и сам это знаешь. Давным-давно знаешь.
Холлис беспомощно сжал кулаки.
– Сейчас я тебе кое-что расскажу. Можешь радоваться. Это я тебя провалил, когда ты пять лет назад добивался места в Ракетной кампании.
Рядом сверкнул метеорит. Холлис опустил глаза – кисть левой руки срезало, как ножом. Хлещет кровь. Из скафандра мигом улетучился воздух. Но, задержав дыхание, он правой рукой затянул застежку у локтя левой, перехватил рукав и восстановил герметичность. Все мучилось мгновенно – он и удивиться не успел. Его уже ничто не могло удивить. Течь остановлена, скафандр тотчас опять наполнился воздухом. Холлис перетянул рукав еще туже, как жгутом, и кровь, только что хлеставшая, точно из шланга, остановилась.
За эти страшные секунды с губ его не сорвалось ни звука. А остальные все время переговаривались. Один – Леспир – болтал без умолку: у него, мол, на Марсе жена, а на Венере другая, и еще на Юпитере жена, и денег куры не клюют, и здорово он на своем веку повеселился – пил, играл, жил в свое удовольствие. Они падали, а он все трещал и трещал языком. Падал навстречу смерти и предавался воспоминаниям о прошлых счастливых днях.
Так странно все. Пустота, тысячи миль пустоты, а в самой сердцевине ее трепещут голоса. Никого не видно, ни души, только радиоволны дрожат, колеблются, пытаясь взволновать и людей.
– Злишься, Холлис?
– Нет.
И правда, он не злился. Им опять овладело равнодушие, он был точно бесчувственный камень, нескончаемо падающий в ничто.
– Ты всю жизнь старался выдвинуться, Холлис. И не понимал, почему тебе вечно не везет. А это я внес тебя в черный список, перед тем как меня самого вышвырнули за дверь.
– Это все равно, – сказал Холлис.
Ему и правда было все равно. Все это позади. Когда жизнь кончена, она словно яркий фильм, промелькнувший на экране, – все предрассудки, все страсти вспыхнули на миг перед глазами, и не успеешь крикнуть – вот был счастливый день, а вот несчастный, вот милое лицо, а вот ненавистное, – как пленка уже сгорела дотла и экран погас.
Жизнь осталась позади, и, оглядываясь назад, он жалел только об одном – ему еще хотелось жить и жить. Неужто перед смертью со всеми так – умираешь, а кажется, будто и не жил? Неужто жизнь так коротка – вздохнуть не успел, а уже все кончено? Неужто всем она кажется такой немыслимо краткой – или только ему здесь, в пустоте, когда считанные часы остались на то, чтобы все продумать и осмыслить?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});