Георгий Гуревич - Приглашение в зенит (авторский сборник)

— Мистер Кэйвун, куда ведет эта дверца?

Вызванный служитель объяснил: дверца ведет в запасник. На выставку прислали очень много картин, больше, чем помещается на стенах. Часть экспонатов хранится в запаснике. Некоторые еще будут вывешены, другие отправляют владельцам за ненадобностью.

— Пусть откроют дверь.

Почему‑то очень долго искали ключ. Но я заупрямился. Я потребовал, чтобы меня провели в запасник с другого хода, все равно я осмотрю лестницу изнутри.

Наконец ключ нашелся. На узенькой лестнице пронзительно пахло креозотом. Я спускался, зажимая нос. Носу было больно, как ушам больно от грохота литавр.

Подвал. Ага, вот и запах опилок, запах неоструганных досок. Картины здесь заворачивают в рогожи, поверх рогож — толь, толь забивают досками. На досках выведено краской: “Музеум” такой‑то или мистеру такому‑то — в частную коллекцию, стало быть.

Досками пахли все контейнеры, имбирным пивом или кока–колой — почти все. Терпеливо наклоняясь к каждому ящику, я старался угадать, какие вещи там запакованы. И улавливал еле слышные, уже понятные мне ароматы Древнего Египта, Греции, Рима, музеев Лондона и Парижа, холодных английских замков и современных квартир богачей.

И вдруг свежий эрмитажный запах у одного, недавно заколоченного ящика.

— Мистер Кэйвун, вскройте этот.

Мрачный англо–канадец протестует. Ящик адресован очень уважаемому человеку, известному коллекционеру из Соединенных Штатов. За задержку штраф. Это очень влиятельный и обидчивый человек. Если я не уверен, если я возьму на себя ответственность… Во всяком случае, надо запросить разрешение адресата.

— Решайте сами. Мы ищем пропажу или не ищем?

Кэйвун уговаривает своего сослуживца немедленно звонить владельцу картин в Огайо. Ссылается, что сам он плохо понимает американское произношение на слух (наивное какое‑то основание), потому не решается разговаривать по телефону. Подтрунивает над моей подозрительностью (“Що вам приблизнилось таке?”). Наконец Джереми согласился нехотя. Из окна мы видели, как он нерешительно шагал к зданию администрации, оглядываясь то и дело.

И тут Кэйвун схватил меня за руку:

— Пийшлы до низу. Ломать будемо на мию голову. Що вам приблизнилось таке?

Там оно и нашлось — исчезнувшее полотно, закатанное меж двух аппетитных фламандских натюрмортов с омарами и фазанами. Вот это был триумф!

ГЛАВА 4

Да, я гордился. Да, я принимал поздравления без ложной скромности. И не старайтесь меня развенчать, не говорите, что каждый с таким носом шутя бы, еще скорее, чем я, нашел бы картину. Нет, не “шутя бы”. Надо было еще догадаться насчет фокуса с креозотом. Надо было запомнить запахи стран и эпох, различить их сквозь рогожу и толь. Надо было проявить настойчивость, не поддаться на разговоры о материальной ответственности, не испугаться обидчивого миллионера из Огайо.

Быть может, я цеплялся за свою гордость излишне, именно потому что триумф мой был скрытый. Газетчики не добивались у меня интервью, служащие полиции не собирались, чтобы послушать доклад о новом методе ароматического сыска. Дело в том, что я приехал в чужую страну как необязательный консультант. И местная полиция не была заинтересована в том, чтобы расписаться в собственной беспомощности. И не были заинтересованы в этом мои гиды — англо–канадец и украино–канадец. На людях они рассказывали о своей роли, в газетах они фигурировали как победители, меня благодарили только в личных беседах.

В человеке, во мне во всяком случае, заложен дух противоречия. Если мне говорят: “Ах вы гений!” — рот сам собой раскрывается, чтобы сказать: “Что вы, что вы, ничего особенного во мне нет”. Если же говорят: “Вы зауряд, нет в нас ничего особенного”, рот невольно возражает: “Ну нет, позвольте…”

Короче, я был доволен собой, потому что мир не восхищался мною.

Удачу мы отметили с теми же прикрепленными ко мне инспекторами. Отметили, как полагается среди мужчин на обоих полушариях планеты, за столиком с бутылками. Англо–канадец пил мрачно и мрачно молчал. Украино–канадец пил мало, но говорил за троих. Он был очень горд удачей и воспринимал ее как “нашу славянскую удачу”. Мы с ним утерли нос заносчивым англо–саксам. Из Европы эмигрировал его дед. Отец его, мать и сам он родились в Канаде. Но, отгороженные национальным барьером, украинцы все еще считали себя украинцами, а не канадцами, сберегли язык, твердили стихи Шевченко, жадно впитывали слухи о далекой, не очень понятной родине. Клевету впитывали тоже.

— Але чому ж загальни жинки? — допытывался он. — Жинки муси раздельны буть.

Клевета полувековой давности об общности жен в нашей стране.

И вопрос задавался через пять минут после того, как тот же Кэйвун со вкусом рассказывал, “каки смачны дивчины танцуют гоу–гоу в ночном баре на Сен–Катрин”.

— Але чому ж вовки на вулицях у Кыйиви?

— Грешно вам, мистер Кэйвун. Вы ж видели фото на выставке в Советском павильоне. Какие волки в Киеве? Большой город, современный, нарядный, первоклассные заводы…

— Так мы ж знаемо, что ни заводы будують вам японци.

— Мистер Кэйвун, побойтесь бога! Спутники тоже “будують японци”? Так почему же у них своих космонавтов нет еще?

— Да, спутник, це дило! — Кэйвун восхищенно цокал языком.

Англо–канадец в спор не ввязывался. Пил сосредоточенно и хмуро. Отвечал только на прямые вопросы. Не без труда я вытянул от него, что он озабочен семейными делами. Жена больная, весь заработок уходит на лечение, доктора — сущие грабители. Первый осмотр — 16 долларов, да еще больница посуточно, сиделки посуточно, каждая консультация в счете. Детей двое — погодки–подростки, четырнадцати и пятнадцати. Кем хотят быть? Один учиться хочет на инженера, другой не хочет учиться, бизнесом займется. Что лучше? Все равно, как получится. Пожалуй, Джереми не одобрял того сына, который лез в инженеры. Учиться надо четыре года, плата 1800 долларов за год, с общежитием и питанием — четыре тысячи. И еще неведомо, взойдут ли эти затраты урожаем. Работу найдешь не сразу; неизвестно, выгодную ли. Места на улице не валяются. Право же, в бизнесе риска меньше. Купил долю в магазинчике — вот тебе и доход. Странно было слушать подобные расчеты.

— Эта древняя картина — наш шанс, — вмешался украинец. С Джереми он говорил по–английски. Тут уж я передаю его речь литературным языком.

— Картина — его шанс. — Джереми кивнул на меня. — Наш с тобой шанс — похититель. Но где? У тебя есть хотя бы малейшая идея?

— Он нам поможет! — воскликнул Кэйвун с энтузиазмом. — Ты поможешь, хлопчику?