Александр Мирер - Обсидиановый нож

Володя казался совершенно умиротворенным. Сосредоточенно надув губы, он вертел очками во все стороны, чтобы ничего не упустить из вида. Он выглядел удивительно дико в этой обстановке — толстый, очкастый, неуклюже переваливающийся на белых ногах. Пальцы, которыми он прижимал очки, были тонкие, мягкие, словно без костей.

Из ослепительной солнечной дымки выныривали мощные мускулистые люди, в неизменных плавках под цвет кожи — горячего коричневого оттенка. Проходили мимо, не оборачиваясь. Бурмистров провожал каждого близорукими глазами, любопытным поворотом шеи. Едва не сунулся в какой — то дом, попытался задержаться у широкого, мелкого ручья, в котором копошились твари, похожие на бобров, а дальше, под нависшим цветущим деревом, паслась маленькая антилопа. Он рассмотрел и рыжих белок, там и здесь сигавших по ветвям; огромных стремительных пчел.

Эх, насколько легче было бы с Рафаилом! Бедняга, это ж надо — такое невезенье с проклятой гориллой… Колька волновался все больше. Володя вертел головой, а впереди уже голоса, струны — чудо приближается. Если будет чудо…

— Вовка, очнись ты, наконец! Как будем, дадим себя гипнотизировать?

— Э, разберемся, — беспечно заявил Бурмистров. — Ты не помнишь, кто говорил, что шум — признак не технического прогресса, а несовершенства техники?

— Балда, о Господи! — изумился Колька. — Нашел, о чем думать! Подумал бы, зачем местное начальство приставило к нам… — он кивнул на Ахуку. — Подумал? Этот, передний — крупный деятель, я чувствую, а вот задний… штучка.

Ох, неожиданный человек был Бурмистров! Вдруг из него выскочило:

— Я должен принести тебе извинения. Твоя гипотеза, пожалуй, оправдывается, — и, еще неожиданней: — Как, по — твоему, нас ведут задворками?

— Наверное, задворками, — заинтересовался Колька. — А что?

Оказывается, Володя тщательно обдумал этот вопрос. И решил, что впечатление задворок, окраины, создается хаотическим расположением жилищ. Мы привыкли, что улицы, площади — городские порядки, в общем — обязательная принадлежность города. Прямые линии, и так далее. Но земные города строятся непременно на открытой, расчищенной площади.

— По — моему, — резюмировал Володя, удовлетворенно озираясь, — здания, строенные не в открытом поле, а выращенные в лесу, должны располагаться более или мене хаотически.

— Ну, пускай хаотически. А при чем… этот? — он остерегался называть имена.

— Аналогия та же. Много домов — город. Должен быть в городе горсовет, мэрия, совет вождей… Легкомысленно! Здесь можно предположить и иное. Например, что города нет, как единого целого. И мэрии нет. А этот ходит за нами из чистого интереса.

Пожав плечами — посмотрим, если времени хватит, — он с некоторой завистью подумал, что Бурмистров и в мыслях не держит баросферу, предстоящее обучение — положился на него и спокоен. Он подумал еще, что за двое суток им ни разу не удалось поговорить как следует, а жаль — у Бурмистрова незаурядные способности к охватывающему анализу…

Аллея оборвалась, впереди открылся простор. Сотни лиц были обращены к ним. Казалось, здесь их ждали. «Наконец — то», — подумал Колька. Парадоксально, но в эту минуту он стал спокойнее — наконец — то нормальное человеческое поведение, собрались в толпу, смотрят.

Они шли к центру обширной поляны, перекрытой на большой высоте перистыми ветвями. Почва приподнималась к центру ровным, отлогим конусом; с его вершины вздымался граненый ствол поющего дерева, массивный, как обелиск. Он был вдвое, втрое толще дерева на вчерашней поляне. Еще несколько могучих деревьев поддерживали купол, — стройно членя воздушное пространство, наполненное багрянистой дымкой. Ровная тень заливала поляну. К комлям деревьев были прислонены яркие цветные картины, другие стояли прямо в зелени, и Колька вдруг задохнулся, рассмотрев этот огромный зал, плюшевую зелень травы, неожиданные вспышки картин. Группки коричневых тел стекали со склона, как капли, вызывая на губах вкус кофе с молоком.

Поднимаясь к вершине холма, он старался как можно больше разглядеть и запомнить. Некоторые рисовали, обратив к ним лица с характерным замкнутым выражением — вскидывали отсутствующие глаза и опять опускали их к рисунку. Группы в пять — семь человек сдержанно беседовали. К одной компании обезьяна подтащила гроздь бананов. В нескольких шагах от спорящих грохотали струны — человек сидел и играл на басовом инструменте, вдохновенно задрав бритую блестящую голову. Слушатели сидели перед ним, кивали и раскачивались в такт. Дальше опять спорили. Необыкновенно могучий парень с выпуклыми, как у культуриста, мышцами что — то спросил у Брахака — тот сдержанно повел рукой. Культурист пошел с ним, улыбаясь.

Колька старался не упустить ничего. Легкий туманный простор, картинка сверкает у ствола, женщина поднялась на цыпочки. Тонкая, как стебель коричневого пламени, с круглыми гладкими бедрами и большим темным ртом, приоткрытым в улыбке.

Володя оглянулся на нее: «Тоже без украшений, удивительно!»

Последняя картина была выставлена у входа в пещеру, почти на вершине конуса. Овальные листья кто — то выложил чешуей и нарисовал целое панно — два глаза и лоб, в ослепительных солнечных тонах. Песочное и светлоголубое с пунцовыми бликами…

Володя озирался, с обычным простодушием прижимая к глазам очки. Перед панно остановился, затем попятился. Люди наблюдали издали — кто где стоял. Культурист радостно заулыбался.

— Прекрасно передано настроение, — заявил Бурмистров. — Полагаю, Колюня, ты вдохновил художника на эту картину… Интересно, на чем она выполнена?

— Почему — я?

— Голубые глаза, борода песочного цвета… а, это листья… Оч — чень любопытно, знаменательно…

— Глупости, — смущенно возразил Колька. — Это абстракция.

Культурист, захлебываясь от восторга, бросился к ближайшему художнику и попытался отвлечь его от работы — безуспешно. Кругом потихоньку стали посмеиваться. Брахак неодобрительно смотрел па суматоху. Объяснил жестами, что культурист — автор панно. Колька сказал: «Очень приятно», — сделал было автору ручкой, и осекся — тот уже рисовал Бурмистрова на листе.

— Что же — нас позировать сюда привели? — сказал Колька в воздух. Вдруг стало неприятно торчать голышом на вершине холма, под бухающее, глубинное уханье огромного инструмента — бритоголовый все играл и играл, раскачиваясь: «Баба — бам — м… ба — ба, ба — ба — бам — м, ба — ба…»

Из пещеры вышел белый человек.

Внезапная тишина. Только музыка гудела на одной глухой струне, «ба — ба… ба — а–мм… ба — ба…»