Костры миров - Геннадий Мартович Прашкевич
– Мы тут чуть не с ночи ожидаем. – Соседка схватила Шурика за руку. – Мы тут чуть не с ночи стоим ждем, а он эти свои книжицы распихивает. Эй, Сашка! – вдруг заорала она. – Катись отсюда!
И крикнула пожарным: «Заливай!»
– Ага, ты подскажешь, – огрызнулся старший пожарный, в потертой брезентовой робе, в помятой каске. – Воды у нас хватит, но вдруг там живое существо? Стонет же в шурфе, нам слышно. Мы лучше веревку бросим.
– Барон… Барон… – простонала рядом женщина, обогнавшая Шурика по дороге к пустырю.
Подол серой юбки она держала в руке и испуганно прислушивалась к разговорам. На женщину сочувственно оглядывались.
– Видишь? – сказал парагваец старшему пожарному и высоко поднял руку с устремленным к зениту кривым пальцем. – Кругом страдания!
И тоже не выдержал:
– Заливай!
– А если живое там?
– Наш всплывет, а чужой пусть тонет.
– Нет, так не пойдет. Лешка, кидай веревку!
Веревка полетела в глубокий шурф. Толпа замерла. Парагваец грозно насупился: «Только чистосердечное раскаяние… Иначе никак… Чистосердечное… Наш, он всегда всплывет…»
Парагвайца не слушали.
Все напряженно следили за веревкой.
Вдруг кто-то буквально взвыл: «Вцепился!»
– Ага! – торжествующе потряс кулаком пожарный. – А вы, бабы, тоже мне, заливай да заливай, будто мы какие-то заливальщики.
И крикнул:
– Берись, мужики!
– О господи! – заволновалась толпа.
– Наверное, Барон зубами в веревку вцепился…
– Да не может там быть Барона…
– Тягай!
Толпа ахнула.
После мощного рывка, как пробку из бутылки, выбросило из шурфа толстого холеного борова. Он был испачкан глиной. Щурился, как меньшевик, а веревкой, наоборот, был перевязан крест-накрест, как революционный матрос пулеметными лентами.
Толпа взвыла: «Барон привязался!»
«Смотрите, – взвыла толпа. – Сам привязался!»
Шурик обалдел. «Хрю-хрю, брыкающийся окорок». Как может боров сам привязаться веревкой? «Это что же такое? – спрашивал он вслух растерянно, ни к кому отдельно не обращаясь. – Как такое может быть?» А Барон, отряхиваясь, похрюкивая, близоруко разглядывал людей. Веревку с него сняли. Знаю я что-то, знаю, намекали узкие глазки борова. И только сейчас, смахнув с лица слезу, владелица Барона в серой юбке выхватила из забора хворостину и вытянула борова по круглой спине.
Взвизгнув, Барон бросился в переулок. Подхватив подол, кинулась за ним и хозяйка.
«Путь широкий ведет к погибели… – бормотал парагваец. – Сами видите…»
– Сворачиваемся! – приказал старший пожарный.
Но кто-то призвал к тишине:
– Слышите?
Толпа опять притихла.
Черный провал шурфа притягивал, как магнит.
– Да лейте туда наконец воду! – крикнула женщина, осуждавшая бесплатные книжицы парагвайца. – Что всплывет, то и всплывет. Хуже не будет!
– Затопить! – решила толпа.
Старший пожарный неуверенно оглянулся.
Крутые физиономии помощников сияли готовностью.
Затопить? Да нет для них проблем! Но главный пожарный и на этот раз добро не дал, снова в шурф полетела веревка. Сбив мятую каску на ухо, главный пожарный наклонился над черным провалом:
– Вцепился!
– Кто вцепился? – ахнула толпа.
– А я знаю? – выругался пожарный. – Тяни!
После мощного рывка на утоптанную траву, загаженную окурками, вылетел тощий, как палка, мальчик-таджик.
– Максимка! – разочарованно взвыл парагваец. – Бросай обратно!
Смуглое лицо максимки исказилось. Он понимал русскую речь. Он не хотел обратно в шурф. Он судорожно вцепился обеими руками в траву. Какая-то сердобольная баба не выдержала: «Шо? Змэрз, Маугли?»
Куплю все!
Интересно, захаживает Лигуша в местный кишлак?
Шурик наконец добрался до цели. Бревенчатый дом бывшего бульдозериста, явно срубленный еще до Второй мировой войны, запирал конец улицы, превращая ее в тупик. Глухой забор недавно подкрасили, на свежих тесинах красовались самодеятельные надписи. Все были сделаны одной рукой, носили отталкивающий характер и касались особых примет Лигуши. В глубоком вырезе калитки что-то чернело, вроде как кнопка электрического звонка. Шурик сунул палец в вырез и получил ошеломляющий удар током.
– Черт!
На невольный вскрик выглянул из-за соседнего забора ветхий старикашка.
– К Ваньке? – спросил он, поправляя ватную шапку на голове. – Плох стал наш Ванька. Раньше слышал как человек. Закричит кто-то – он сразу к калитке. А сейчас кричи не кричи, ему все равно, потерял удовольствие. А раньше здесь бондарь жил. Хороший мужчина, мамаша Ванькина дом у него купила. Вон береза пригнулась к самой крыше. Сырость от нее, крыша гниет. Нет, – заключил старик, – не хозяин Ванька.
И неожиданно выпалил:
– Ты к нему зачем?
– Исключительно по делу.
– Ну, ясный хрен, – согласился старикашка. – Ты крикни громче.
– Куда уж громче? – раздраженно пробурчал Шурик, потирая обожженный электричеством палец.
– Крикни, крикни, – убеждал старикашка. – И я заодно человеческий голос послушаю.
Как раз в этот момент над подправленным забором поднялась голова бывшего бульдозериста. Наверное, по ту сторону забора была подставлена скамеечка. Стоя на ней, Лигуша сразу возвысился – и над Шуриком, и над улицей. В темных, бобриком, волосах бывшего бульдозериста звездочками посверкивали чешуйки простой русской рыбы.
– Чего надо?
– Я, слышь, Иван, бумажник потерял.
Иван Лигуша скучно почесал затылок.
Подумав немного, медленно открыл калитку.
Вблизи бывший бульдозерист показался Шурику совсем уж необъятным.
Не то чтобы толст был. Скорее рыхл, волосат, странно приземист, как мамонт из страшной книжки. И голова как у мамонта – огромная, шишковатая. И скучен. Безмерно скучен. Ни дневные заботы, ни грядущее вечернее пиво нисколько не трогали бывшего бульдозериста, как будто он давно знал все и о себе, и о своей жизни. Тяжело ступая корявыми босыми ногами по дорожке, вытоптанной в лебеде, Лигуша, сопя, провел Шурика на деревянное крылечко, оттуда в сени, а из сеней в кухню.
Просторная, неожиданно опрятная кухня. Русская беленая печь, ситцевая занавесочка над сушилкой. Занавесочка совсем выцветшая, но все равно опрятная. Веселый солнечный свет падал в распахнутое настежь окно, рассеивался, ложился на стены, на низкий потолок. Старую клеенку, покрывающую деревянный стол, испещряли подозрительные темные пятна, но они тоже были замыты опрятно. Правда, чугунная сковорода, покрытая треснувшей до половины тарелкой, стояла не на подставке, а на толстой потрепанной книге. Шурик даже часть имени рассмотрел. Лукреций Ка… Некоторые буквы закрыло сажей и налетом рыбьей чешуи.
Дверь в комнату была прикрыта.
– Плечо ноет? – посочувствовал Лигуша.
Шурик кивнул. Вопрос его не удивил. У людей постоянно что-нибудь ноет.
Все же повисла на кухне настороженная тишина, которую Лигуша как бы еще и подчеркнул, демонстративно занявшись сковородой. Он сунул ее в печь, потом хлопнул потрепанной книгой по колену.
– Что читаем?
Шурик был уверен, что Лигуша не ответит.
Но бывший бульдозерист заносчиво просипел:
– Так… Что-то воронье…
До Шурика не сразу дошло, что Лигуша говорит о книге Лукреция Ка… – видимо, Лукреция Кара. Но потом дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:
– Для своего времени эта книга была, наверное, чертовски занимательной…
Лигуша обернулся.
