Владимир Ильин - Зимой змеи спят

— Это не предательство, Саша!..

— Предательство всегда остается предательством, Сократ Константинович, даже если приходится предавать самих себя…

— Ну-ну, это тебя не туда понесло, Саша…

— Ну почему же? Как раз туда, куда надо, — усмехнулся Юлов, непонятно что имея в виду: не то направление мыслей, не то физическое перемещение его в бар. — И еще я никак не возьму в толк: если мы должны им помогать, то почему не делали этого раньше? А если они должны с нами сотрудничать, то почему тогда действуют тайно?

Что это за детские игры в казаки-разбойники?..

— Саша, давай спокойно поговорим на эти темы как-нибудь потом… завтра, например… или послезавтра. Но сейчас времени для этого нет.

— Да, времени нет, — спокойно согласился Юлов, трогаясь дальше. — Мне тут осталось до бара — рукой подать… Знаете, Сократ Константинович, спасибо за предупреждение, я его обязательно учту, но не кажется ли вам, что в описанной вами ситуации кроется один занятный парадокс, а? Ведь если вы считаете, что речь идет о своих, и если они это знают — а они не могут этого не знать, потому что каким-то образом сумели передать вам нужную информацию — то откуда мне тогда грозит опасность? Не будут же они стрелять в своего?

Начальник Службы устало потер рукой лицо.

— Да потому, засранец ты этакий, — проронил он, не глядя в лицо собеседнику, — что я знаю тебя, как облупленного… И я уверен в том, что такой заскорузлый максималист, как ты, вполне способен видеть в этих людях врагов, а раз так, то ты можешь пустить в ход любые способы и средства, чтобы все-таки загнать их в угол, а ведь даже неядовитая змея, когда ее загоняют в угол, способна броситься на своего преследователя…

— А вы считаете, что змей надо не преследовать, а гладить по головке и пригревать на груди? — саркастически осведомился Юлов.

Монарх почувствовал отчаяние и неимоверную усталость. Этого и следовало ожидать, подумал он. Мне так и не удалось его переубедить. Остается только один аргумент, и пусть потом в меня кто-нибудь посмеет бросить камень…

— Саша, — сказал он. — Тут есть еще одно «но»… Человек, которого ты встретишь в баре, это твой дед. Ты вот ни разу не задумался над тем, как попал в Службу сразу после университета, да?.. Ты не ведал, что твой интерес к пришельцам и прочей мистике всячески подогревался и поощрялся нами, потому что мы хотели видеть в своих рядах внука заслуженного работника. Но таковы уж причуды нашей профессии, Саша, и с этим следует считаться. Мы действительно можем в любой момент встретить в нашем времени своих дедов и отцов, потому что, работая здесь, в нашем времени, нелегально, они обеспечивали нашу с тобой спокойную жизнь…

Так неужели у тебя поднимется рука стрелять в своего предка?

Юлов криво усмехнулся.

— Что ж, — сказал он, — история помнит немало примеров того, как отец стрелял в сына, а брат — в брата… Если люди сражаются за свои идеалы, то в этом нет ничего удивительного. Есть кое-какие вещи, Сократ Константинович, которые выше кровного родства… До свидания. А за информацию — все равно спасибо!..

Экран видеофона погас. Было без пяти минут одиннадцать.

Сократ Константинович медленно-медленно поднял свою руку и ткнул пальцем в клавишу вызова по внутреннему коммуникатору. Когда ему ответил чей-то молодой бодрый голос, он сказал:

— Костя, есть срочное дело… Возьми-ка штурм-группу и дуй в бар «Даблъю-Си»… это на Хорошевском… да-да, в полном снаряжении… Ты же знаешь Юлова, начальника Внутреннего отдела? Да-да, того самого… У него в этом баре сейчас должна состояться встреча с одним человеком… Так вот, нужно сделать всё, чтобы Юлов не явился на эту встречу, а если это не удастся — то чтобы он не причинил этому человеку вреда. Ты меня понял?.. Если я говорю «всё», это значит — ВСЁ!..

Да, ты прав… Но другого выхода у нас нет… И еще: держи со мной постоянную связь… Да… Желаю удачи.

Сегодня Рувинскому почему-то не работалось. Он уже испробовал все известные ему стимулы, заставляющие сидеть за компьютером, начиная от музыки и кончая мелкими порциями хорошего коньяка через каждые полчаса, но в душе было пусто и темно, голова отказывалась мыслить, и он не раз ловил себя на том, что тупо пялится в картинки-заставки на трехмерном экране монитора.

Причина такого состояния Валерия была очевидна. Она стояла на его рабочем столе в рамочке, один угол которой был перехвачен черной муаровой ленточкой и у подножия которой лежали две гвоздики. Из всех цветов Ружина предпочитала гвоздики. Со дня ее смерти уже прошла неделя, но Рувинскому казалось, что они расстались не далее, как вчера…

Эх, Ружина, Ружа, Ружка-Стружка!.. Несмотря на все твои заскоки и почти религиозный фанатизм, несмотря на исступленную ненависть к этому миру, который, рано или поздно, все равно будет существовать и несмотря на неумение прощать другим, даже самым близким людям, ты все равно была единственным человеком, которому я мог здесь довериться… И вот теперь нет и тебя, и до конца дней своих мне придется нести наказание одиночеством от судьбы. Если бы можно было вернуться в тот вечер, когда ты, подобно есенинской Анне Снегиной «что-то резкое в лицо бросала мне», то всё было бы иначе, и ты наверняка сейчас была бы жива, и мы были бы с тобой вместе, и нам было бы хорошо, даже теперь, после всего случившегося с тобой, мне становится легко и приятно, когда я думаю о тебе, но это проклятая отрезвляющая частица «бы» мешает до конца поверить в то, что ты вовсе не погибла, а жива… Да, в этом-то и заключается весь парадокс, дорогая Ружа: ты работала на организацию, которая стремилась к власти над временем, и вот ты погибла, но по-прежнему нет средства, чтобы обратить ход времени вспять и предотвратить твою смерть, и остается только стиснуть зубы и терпеть, потому что ничего иного все равно не остается!..

Рувинский достал из бара темную пузатую бутылку, налил щедро в стакан и, взглянув на фотографию Ружины, опрокинул в себя коньяк залпом. Когда он ставил стакан на стол, то ему показалось, что уголки рта на лице его возлюбленной расплылись в ободряющей улыбке. Но это, разумеется, была всего лишь иллюзия.

Нельзя слишком долго смотреть на фотографии мертвых людей…

Валерий отвернулся и подошел к окну. Город простирался до самого горизонта. С высоты было видно, как уходят вдаль, постепенно теряясь в перспективе эстакады магниторельса, и как по Москва-реке бодро шурует скоростной глиссер на воздушной подушке, а небо время от времени с приятным и еле слышным свистом рассекают аэры и джамперы, то и дело садясь, подобно стрекозам, на верхушки многогранников зданий… Рувинский смотрел на город, но думал вовсе не о проблемах архитектуры.