Селия Фридман - Восход черного солнца

- Не считай меня дурой, - тихо проговорила она. - У меня нет никаких иллюзий насчет него. Может быть, я понимаю его даже лучше, чем ты, - глаза ее сузились, - поскольку меня не ослепляют теологические предубеждения. Позволь, я расскажу тебе, кто он такой. Убери его меч, и его ошейник, и все атрибуты его зла... и останется просто посвященный. Такой же, как я. Она помолчала, чтобы смысл ее слов дошел до него. - Мы с ним - одно и то же. Он и я.

- Сиани...

- Послушай. Попытайся понять. Я знаю, ты не хочешь этого слышать. Почему, думаешь, я молчала раньше? Как бы мы ни были близки, эту часть меня ты никогда не понимал по-настоящему. Ту часть, о которой ты знать не хочешь. Ту часть, которую никогда не поймет непосвященный... только Зен мог бы, наверное. Иногда я думаю, что он понимал. - Она дотронулась до его руки, но прикосновение было холодным и странно чужим. Неуютным. - Мы родились не такими, как вы. Вы появляетесь на свет в понятном мире, ваши родители знают, с какими бедами вы столкнетесь, и могут подготовиться... Большинство же посвященных умирают во младенчестве. Или вырастают безумными. Мозг ребенка не справляется с тем, что обрушивается на него: хаос информации, не поддающийся контролю. Мы всю жизнь пытаемся приспособиться, отыскать хоть какой-то порядок во вселенной. Он так жил, и я тоже. Пути у нас различны, но конечная цель одна: покой. В наших душах, в наших мирах.

- И теперь вдруг ты об этом вспомнила? - резко оборвал ее священник. Он готов был убить себя за эти слова, ведь они больно ранили ее. Но ненависть словно сорвала заслонки - он уже не мог сдерживаться.

- Я Разделила его воспоминания. Он сам предложил. - И Сиани продолжала, не давая перебить себя: - А почему бы и нет? Это тоже способ обучения. Там не было воспоминаний о... о том времени, когда он уже изменился. Нет, о нет. Только о его человеческой жизни. И - боги - какое богатство, какая глубина...

Он зажмурился. Он понял все. Вот оно, темное пятно. Та порочность, которую он ощущал в ней, хотя пока не мог определить. Таррант влил часть своей души в ее душу, заполнив пустоту. На короткое время это даже как-то успокоило его. Теперь у нее есть твердая основа знаний, заменившая то, что она потеряла, это придаст ей уверенности. Но потом... Дэмьен быстро отвернулся, чтобы она не увидала, какая ярость бушевала в его глазах. Какая ненависть. И печаль...

Она уже не сможет забыть его. Физически не сможет. Точка. Что бы он ни говорил, что бы ни делал, она не выйдет из-под его влияния.

- А что до его качеств, так ведь это просто приспособление, - говорила она. - Разве ты не понимаешь? Ты можешь думать о них все, что угодно, это вопрос веры или гордости, - но для меня это именно так. Это страшное приспособление, верно, я не отрицаю, но разве оно не достигает своей цели? Он жив. Он в здравом уме. Не многие из нас требуют от жизни большего.

- Смотря как понимать здравый ум.

- Дэмьен. - Женщина говорила так мягко, так ласково, что ее голос пробуждал в памяти иные места, лучшие времена. Ладонью, стынущей на зимнем ветру, она нежно коснулась его щеки. - Разве ты не хочешь, чтобы он был с нами? Чтобы такая власть была на нашей стороне?

"И жить с этим до самой смерти?" Он содрогнулся. "И знать, что именно я выпустил Охотника на волю? Сотни несчастных, которых он еще замучит, убьет, чьи страдания доставят ему удовольствие... все будет на моей совести. Все невинные жертвы остались бы в живых, если бы не я".

- Я не могу, - прошептал он.

Воцарилась тишина. Потом его руки коснулась другая рука. Острые, сильные когти прошли сквозь материю рукава. Это была не Сиани.

Он открыл глаза. Перед ним стояла Хессет.

- Послушай, - тихо заговорила она. Голос ее был полушепотом, полушипением. - Здесь рискует не только твоя раса, ты помнишь об этом? Меня послали с вами, потому что здесь умирают ракхи, на каждой пяди этой земли. Народ такой же настоящий и такой же "невинный", как те люди, о которых ты так печешься. И страдают они не меньше, чем жертвы твоего Охотника. Их жизни не заслуживают твоего внимания? - Красти оглянулась на Сиани. - Я презираю твоего спутника-убийцу. Я сочувствую вашей ненависти. Но я еще тебе скажу: у нас не останется надежды на успех, если его не будет с нами. - Она предостерегающе оскалила зубы. - Ты говорил мне, чтобы я переборола свои первобытные инстинкты и думала головой. Сейчас твоя очередь следовать собственным советам. Если мы проиграем, мы обречем весь мой народ на такие же беды, какие творятся здесь, в Лема. А потом они проникнут за Завесу, потом подвергнется нападению ваш народ. Ты этого хочешь? Чтобы все наши усилия были затрачены зря? - Из ее горла вырвалось рычание. - Мы пойдем туда и посмотрим, что можно сделать. Если есть хоть какой-то доступ к нашему врагу, мы им воспользуемся. Но если его нет, зато можно освободить вашего Охотника... Мы будем глупцами, если не сделаем этого, священник. А я не потерплю глупости, которая может угрожать моей жизни.

Какое-то время он не мог ответить. Слова бурлили внутри, как шипучее вино. Вот-вот разразится взрыв. Но он потихоньку выдохнул, медленно, очень медленно. Приходя в себя. Еще раз вздохнул. И еще раз. И наконец вымолвил, очень ровно, без всякого выражения, как будто все его чувства не были поражены услышанным:

- Хорошо. Как скажешь. Мы сначала осмотримся, потом будем решать. Втроем.

Он чувствовал себя оскверненным, опозоренным, как будто его предали... Кто? Его народ? Ракхи? Это был слишком сложный вопрос, чтобы ответить просто. Но и сам он словно предал свою веру - и себя, - и стыд жег его, точно пламя. Он отвернулся, чтобы не увидели, как горят его щеки. Чтобы не догадались о его позоре. Чтобы не поняли, что за яростной ненавистью к Тарранту он скрывал кое-что еще. Острое чувство облегчения при мысли о том, что в последней битве сила Тарранта будет на их стороне. И это было самым большим позором.

"Будь ты проклят, Таррант. Будь проклят навеки".

- Хорошо, - хрипло прошептал он, как будто слова резали его горло. - Мы так и сделаем.

"Ты не заслужил этого, ублюдок".

41

Пещеры. Не такие, как туннели Потерянных, - где выдолбленные, где заваленные, скрепленные штукатуркой и покрытые рисунками для удобства и удовольствия жильцов. Здесь камень буравили пустые проходы, совершенно безжизненные, и лишь изредка нарушало тишину падение капли, просочившейся сквозь какую-нибудь трещинку. Коридор шести футов высотой поначалу вскоре стал норой, по которой можно было только ползти. Полости, которые могли вместить четверых, чем дальше, тем больше сжимались, превращаясь под конец в простые расщелины, и приходилось стаскивать с себя рюкзаки, то и дело ударяясь о стены, - иначе пройти было невозможно. Крутые спуски упирались в глухие стены, обрывались в неведомую глубину, мелкие озерца, как черные зеркала, таили неизвестные опасности.