Павел Парфин - Посвящение в Мастера

- Что это?

- Бау,- сказала маленькая вьтнамка и издала короткий вибрирующий звук.

- Нет, я про это спрашиваю,- Ходасевич с грохотом вытащил из чемоданчика подобие флейты - бамбуковую трубочку с рядом отверстий и набалдашником на конце. Набалдашник, красный и морщинистый, как лицо старика, был сделан из сушеной тыквы.

- Это шау бау. Из бамбука флейта. Тыквяная голова у нее. Как это по-русски?.. Ре-зо-на-то-ра называется!

- Шау бау?! Это что, как в песне? Шау! Бау!

- Как в песне? - не поняла Вансуан и извлекла новый, теперь более протяжный, но все такой же вибрирующий, как голос ветра, звук.- Хороший бау, древний бау,- похвалила она свой инструмент и погладила почерневшее от сыгранных любовий и страданий дерево.

- Погоди, не играй. А это что? - Ходасевич, будто ребенок, наконец дорвавшийся до игрушек, лазил в чемоданчике. Вадька вынул на белый свет сразу несколько бамбуковых стеблей-трубочек, скрепленных вместе. Трубочки были разной длины и имели общий мундштук.

- Мужчина, ты хочешь все знать или услышать большую любовь лаквьетов? - в голосе вьетнамки послышались недовольные нотки.- Здеся много сокровищ Вьетнама. Ты держишь кхен, там чанг бан, что значит бубны по-вашему... Остановись, мужчина, прикажи любопытству слушать!

Вансуан, быстро перебирая крошечными пальчиками по одинокой струне, запела. Ее мелодичный, немного взволнованный речитатив сливался с вибрирующими, ноющими звуками старой бау. Песня походила больше на жалобу, раскаяние, чем на рассказ о любви. Вадьку начала тяготить большая любовь лаквьетов, он поднес ко рту флейту шау бау и что есть силы дунул - из тыквяного резонатора раздался пронзительный, как крик гуся, звук. Вадька хотел продолжить, но тут с удивлением услышал, как раздвоилась заунывная песня вьетнамки. В нее змеей вползла чья-то речь, поначалу тихая-тихая, бестелесная и летучая, как аромат лака, который, как ни странно, еще источала флейта шау бау.

*7*

Сознание Ходасевича автоматически, с охотой перестроилось на восприятие этой сладкозвучной и далекой, как песня жаворонка, речи. Вадька машинально обернулся и в ту же секунду содрогнулся от увиденного. Вид Катарины, точнее, ее лицо было ужасным от масок, за которыми девушка спрятала свои бледно-зеленые, цвета разведенного виноградного сока, глаза. Черт, а это еще что за напасть?! Словно стопку подгоревших блинов, Катарина напялила на себя стопку глиняных масок. Их было, наверное, с десяток. В той, что надета снаружи, с острой звериной мордочкой, было проделано несколько отверстий.

Ходасевич пришел в себя так же неожиданно, как был очарован. Минутная восторженность растаяла без следа. Голос Катарины не казался больше песней жаворонка - он гнусавил из маски неизвестного Вадьке божества, звучал невнятно, будто из преисподней. Может, такими слышатся голоса предков в поминальные дни?

...Он слыл освободителем. Он освобождал людей от мирских забот. Он разрывал путы монотонного, безрадостного быта. Он увлекал за собой толпы людей, приобщая их к таинствам и радостям свободы... Но сначала он обучил людей виноградарству и виноделию. Послушай, как звучат эти слова! Их сочные, тугие слоги перекатываются во рту словно ягоды! Он - Дионис! Бог виноделия, бог свободы и светлого безумия! В шествии, которым он верховодил, участвовали девять муз-вакханок и козлоногие сатиры...

Ходасевич поймал себя на мысли, что Катаринин монолог выглядел несколько нелепым после рассказа маленькой Вансуан. Еще пять минут назад он слушал о подвигах Дракона Лака, сейчас прославляли имя Диониса.

...Музы - значит мыслящие! Хотя в экстазе, в своей виноградной любви к Дионису, они сокрушали все на своем пути. В безумстве они могли растерзать животное, чтобы полакомиться свежей кровью. Мыслящие - значит безгранично свободные!.. Музы-вакханки, эти непристойные умницы, обвивали талии виноградной лозой и плющом, высекали тирсами, будто молодые козы копытами, молоко и мед из земли. Музы били в тимпаны, сотрясая боем окрестности и сердца! Им под силу было вырвать с корнем деревья и заставить людей думать, как они. Мыслящие - значит необузданные!

Катарина, не прерывая пылкого монолога, демонстрировала наглядную анимацию - снимала с лица одну за другой маски. Чем меньше становилось их , тем четче и проникновенней звучал ее голос, все глубже проникая, словно ракета в эфир, в Вадькино сознание. Оно содрогалось и одновременно томилось в ожидании новых взрывов смысла и чувств, которые обнаруживала в себе речь Катарины. Шею и обнаженные плечи девушки обвивала глиняная змея. Катарина наклонилась над ложем из четырех прозрачных простыней (верхняя была уже убрана странными и, казалось, несовместимыми друг с другом предметами), и хвост змеи скользнул в ложбинку между ее грудями.

- Кто это? - Ходасевич кивнул на мозаику, выложенную Катариной внутри алого контура - контура его, Ходасевича, тела на верхней простыне. Вадьке стало не по себе: он делал первые шаги в мире, создаваемом на его глазах непредсказуемой Катариной.

- Это Дионис-Лиэй, он же Бассарей, он же Бромий, что значит бурный, он же Дионис-Мусагет, то есть бог-водитель муз...

- А что там за развороченное бедро? - Вадька указал на глиняный фрагмент ноги, похожий на бедро. Бедро лежало в том месте, где было очерчено Вадькино бедро, и представляло собой ужасный вид - разломанное, полое внутри, с обрывками веревки по краям необычной раны.

- Так ты хочешь услышать сначала историю Диониса или муз? - воскликнула Катарина, и змея провалилась в ее декольте.

- Какая разница! Не томи, Катарина! Раз ты начала с Диониса-мусы... или как там его... так и дальше давай! Только объясни: где так можно было изувечить бедро? Дионис что, в автокатастрофу попал?

- Какой ты, право, неуч! Это же бедро Зевса!

- А на фига оно Дионису?

- Да-а, мифов ты не читал - это ясно как божий день. Ну да ладно... Отцом Диониса был Зевс. Как известно - ну разве что не тебе, невежде,- Зевс был женат на Гере, родной своей сестре, но ни одной юбки не пропускал. Ни одной туники, так будет точнее. Однажды, после очередных мужских подвигов от Зевса залетела прекрасная Семела - дочь фиванского царя Кадма. Гера, конечно, стерва была еще та: все уши Семеле прожужжала о том, какой ее муж красавчик, особенно когда является при параде. Семела, дурочка, и попалась: уговорила любовника предстать пред ней во всей красе. Ну, Зевс - кстати, хоть и бог, а мозгов с гулькин нос! - и явился к любимой в огненном прикиде - молнии сверкают, гром грохочет, ураган все сносит на своем пути! Короче, от терема Семелы и бревнышка не осталось! Сама же царевна сгинула в ужасном пожаре, устроенном недотепой Зевсом. Правда, перед тем как стать пеплом, успела-таки родить. От страха, наверное. Ребенок, естетсвенно, недоношенным оказался. И тут папачос проявил вдруг чрезвычайную смекалку и находчивость. В мгновение ока распорол себе левое бедро и - раз - засунул в него не успевшего еще опомниться сына. Быстренько зашнуровал бедро, как свои золотые сандалии, и положенный срок исправно вынашивал, точнее, выхаживал сына.