Георгий Попов - За тридевять планет

Слушая, дед Макар все ближе и ближе подвигался к микрофону, надеясь, что его опять запишут «на интервью», но — увы! — счастливый случай не повторился.

Бывали и дельные советы, не без того. Однажды, это было за день до отъезда, я совершал обычную утреннюю пробежку. По улице Крутишинской, гляжу, наперерез мне чешет дед Макар — только посошок в руке мелькает. Я сбавил скорость, перешел на шаг, остановился. «В чем дело?» — думаю. Дед Макар между тем тоже остановился, перевел дух и, тыча посошком куда-то в небо, заговорил: — И главное, когда прилетишь, ребятню к аппарату не подпускай, чуешь? А то отвинтят какую-нибудь гайку, и шабаш, обратно не воротишься.

О ребятне, признаться, я и забыл, то есть не то чтобы совсем забыл, а как-то в мыслях не допускал, что и там, на тех планетах, придется страдать от ребятни.

Ну, здесь куда ни шло, думаю, а там-то, там-то…

Я схватил руку деда Макара и потряс ее с чувством, совершенно искренним, кстати сказать, и побежал дальше, размышляя о том, как много неожиданного и непредвиденного ждет нас на других планетах.

V

День отъезда был для меня особенно волнующим [2].

Я встал рано, вместе с теткой Соней, и обошел дорогие места. Надо заметить, что этот день мы держали в тайне, чтобы не вызывать волнений в публике, но многие догадывались или предчувствовали (у нас ведь умеют и предчувствовать) и смотрели на меня с обостренным, я бы сказал — жадным любопытством.

— Что ни свет ни заря? — спросила тетка Соня, разжигая дрова в печке.

— Не спится что-то, — сказал я.

Тетка Соня понимающе покачала головой и, потоптавшись у шестка, продолжала:

— А может, блинов испечь?

Я сказал, что от блинов не откажусь, и… вышел из дому. Но за воротами свернул не налево, а направо, потом пересек улицу и подался через березовую рощу…

Куда? Я и сам не знаю. Мне было все равно куда идти, просто хотелось идти и идти, ощущая под ногами привычную почву, то есть землю, вдыхая привычный воздух, пронизанный утренней свежестью, и видя чистое небо, стройные березки с резными листьями и кусты желтой акации — словом, все, что красит нашу планету.

Деревня еще просыпалась, вовсю горланили петухи, пахло жареным и пареным, позвенивали ведра у колонок, и все это было так хорошо, что и сказать нельзя.

Я даже заколебался… Что тебе, думаю, та планета? На этой плохо, да? Сто тридцать миллиардов живых миров… Обрадовали, называется! Да это все равно, как если бы мне посулили сто тридцать миллиардов рублей. Что бы я стал с ними делать? Да и чепуха все это, может быть, насчет миров-то, досужая фантазия ученых (или ученого) из Алабамы, которым нечего делать, вот они и считают эти живые миры с высокоразвитой цивилизацией.

А если и не выдумка, не фантазия, допустим, все так и есть, что из того? Мне ведь нужны не сто тридцать миллиардов планет, а одна, только одна планета, на этой планете не сто тридцать миллиардов деревень, а только одна деревня (или город), и в этой деревне (допустим, что деревне) не сто тридцать миллиардов домов, а лишь один дом, один-единственный, желательно со всеми удобствами и… достаточно высокими потолками. И у меня есть эта планета, есть деревня и есть дом, пусть этот дом принадлежит тетке Соне, неважно, мне в нем тоже ведь нашлось местечко… Так чего мне еще надо, какого черта, спрашивается? Удобств? Не всем же с удобствами. Один с удобствами, другой без удобств, это кому как пофартит.

Когда я дошел до черта, то вздрогнул, поднял голову и увидел, что я не в березовой роще, а на улице, и рядом стоит Фрося, сестра капитана Соколова. Она шла наперерез с пустыми ведрами, вдруг остановилась и даже попятилась, пропуская меня. Я тоже остановился, протянул руку (мне хотелось ощутить тепло женской руки), но Фрося попятилась.

— Ой, Эдя, ты хворый!

— Я? Хворый? Ты что, смеешься? — сказал я, а сам почувствовал, что, и правда, хворый, то есть почти хворый, недаром и сердце так бьется.

— И белый какой-то… — Фрося взяла меня за руку повыше кисти, чтобы пощупать пульс. Я не стал возражать. Наоборот, этого-то мне и надо было.

Фрося считала про себя, шевеля губами, а я смотрел на нее и жалел, что пренебрег ею.

— Белый — это пройдет, — говорю, — белому нетрудно стать красным, особенно в наше время… — Говорю, а сам чувствую, что еще минута, и я начну объясняться Фросе в любви. Так и так, мол, я люблю тебя, как никто не любил, ты моя единственная и ненаглядная, и я готов носить тебя на руках. Но такого рода объяснения не входили в мои расчеты, да и Шишкин наверняка бы не одобрил, и я простился и зашагал дальше.

— Погоди, дай пульс сосчитать, — сказала Фрося, пожирая меня глазами.

— Потом… В следующий раз, — крикнул я, оборачиваясь к ней слегка, так сказать, вполголовы, лишь бы видеть, что она предпринимает, какие шаги.

К счастью, Фрося ничего не предпринимала, то есть ничего такого, что грозило бы моей независимости. Только подошла к колонке и принялась качать воду. Я слыхал, как вода плещется через край, и остался доволен.

Говорят, когда через край, это к добру.

«А Фроси-то на тех планетах может и не быть, — подумал я. — Да и наверняка ее там нет, на тех планетах, это даже глупо — сто тридцать миллиардов Фрось!». Мне стало как-то не по себе. К счастью, тут я вспомнил о долге, о том, что не я, так кто-то другой, а полетит, должен полететь, иначе нельзя, и решительно отмел, точно отрубил, все сомнения и колебания. На душе сразу отлегло.

«Ваялся за гуж, не говори, что не дюж, Эдя! Да и поздно, поздно… Карета подана, бойкие, необгонимые кони нетерпеливо бьют копытами, и мир, все человечество, только и ждет, когда ты гикнешь на них, стеганешь по ним кнутом и полетишь, полетишь в неведо мые просторы», — так, несколько высокопарно, рассудил я, подбадривая себя. Помню, мне это и самому понравилось, особенно про коней, нетерпеливо бьющих копытами, и про человечество, которое только и делает, что ждет, будто ему больше делать нечего. В тот момент я искренне пожалел, что нет аппарата, который бы записывал мысли. Ведь зачастую мы думаем умнее, чем говорим. Куда умнее!

После обеда я почувствовал, что изрядно отяжелел и что мне, пожалуй, надо бы отдохнуть. Я так и сделал. Разулся, прилег на диван и скоро уснул, крепко уснул, но спал недолго, минут тридцать, не больше.

Когда я проснулся, тетки Сони уже не было, смоталась куда-то к соседям, должно быть… Мне жаль было уходить, не простившись с нею, но и задерживаться я не мог.

И вот тут-то опять случился конфуз или что-то вроде конфуза. Ноги мои вдруг стали ватными. Не слушаются, и хоть ты что. У меня было такое чувство, будто я разрываюсь на две части: мысль рвется, а ноги не пускают. Но я и тут пересилил себя и пошел, пошел, улыбаясь встречным, мысленно прощаясь с дорогими мне местами.