Александр Смолян - Во время бурана

Слава закончил свое сообщение и попросил, чтобы Илько повторил ему ночной телефонный разговор. Тот повторил, слово в слово. Слава расхохотался и сказал:

— Поздравляю тебя, Илько. От всей души.

— С чем?

— С сыном. Или, может быть, с дочкой. От всего сердца.

Илько бросился к телефону, но и общежитие и родильный дом были все время заняты. Слава продолжал:

— Ты ведь сам говорил, что у Стаси уже, что называется, вот-вот… А звонила тебе какая-нибудь из ее подруг по райкому. В райкоме все ее Славой называют.

Дозвониться было невозможно. Илько возразил:

— Речь шла именно о пуске. Я еще спрашиваю: «Неужели уже пускают?» А она мне: «Да, да, уже. Все теперь в порядке. В три пятьдесят. Приезжайте».

— Все понятно, Ильюшка! И не «в три», а «три». Уразумел? К Стасе уже пускают! Три кило пятьдесят граммов! Все в порядке. Поздравляю с потомком. Поезжай скорей, идиотина! Вези передачу!

Илько уехал из цеха буквально за пять минут до пуска домны. А Стася была немного обижена на него: она подсчитала, что он приехал только через пять часов после того, как ему позвонили. К ней, конечно, не пускали, в этом Слава ошибся, но во всем остальном он оказался прав. В первые дни Илько и Стася только записками обменивались, а потом она стала подходить к окошку. А Илько почему-то и тогда и позже стеснялся объяснить ей причину своей задержки.

«Собственно, и роддома-то настоящего на стройке тогда еще не было, — вспомнил Илько. — Был обыкновенный барак, один из шести бараков, громко именовавшихся больничным городком. Врачи вырвали их у начальника стройуправления года за полтора до того. Да и то — лишь тогда, когда на стройке вспыхнула было эпидемия сыпняка».

Глядя теперь в черный прямоугольник окна, Илько улыбался собственным воспоминаниям. Зеленый абажур и освещенная часть письменного стола, отражаясь в стекле, словно бы плавали среди заоконной темени. А над ними виделось лицо Стаси за окошком родильного дома. Она была в больничном халате. Она знаками старалась рассказать, какой Сынок маленький и смешной.

Снова взяв перо, Илько закончил письмо: «Когда приедешь, Стасёнок, напомни мне, чтоб я тебе рассказал одну историю. Она имеет непосредственное отношение ко дню рождения Сынка. Только не к сегодняшнему, а к тому, самому первому. Вернее не ко дню рождения, а к самому рождению. Сам не понимаю, почему я до сих пор не рассказывал тебе об этом».

Илько встал и пошел к коврику, где лежали игрушки. Он отыскал среди них красный карандаш и провел по своему письму несколько очень неровных линий. Под ними он написал:

«Это — приписка Сынка. В переводе на взрослый язык она означает: «Мама! Скорее кончай свои московские дела и возвращайся домой».

Перед тем как погасить свет, Илько посмотрел на Сынка. Мальчик по-прежнему лежал поверх одеяла. Лифчик был расстегнут, но не снят. Илько смущенно покачал головой, как качал Сынок, когда ронял мыло.

Осторожно раздев и укрыв его, Илько погасил свет. Окно, казавшееся раньше черной четырехугольной дырой, сразу загорелось тысячами заводских огней. Вдалеке Илько увидел зарево плавки.

«Клюев нажимает, — подумал он. — Интересно, которая это у него плавка?»

Юкагирский слалом

Вошла сестра и сказала, что свидание пора кончать, что скоро врачебный обход. Насчет обхода она приврала, до обхода оставалось еще около часа. Я это знал, потому что с моей койки были видны часы, висевшие в коридоре. Но я не стал спорить, потому что ко мне все равно никто не пришел и мне надоело притворяться спящим все время, пока у Горки сидела его девушка. Я и так битый час лежал носом к стене, пока они там любезничали.

Зато Горка был явно огорчен, когда девушка, поторапливаемая сестрой, ушла. Сестра велела нам укрыться получше, открыла форточку и тоже вышла. Горка минуты две лежал молча и смотрел в потолок, будто бы меня вовсе и не было в палате. Потом встал и заковылял к окну, хотя вставать ему не разрешалось, а подходить под открытую форточку — тем более. У него ведь, кроме двух переломов, было еще и воспаление легких. Чуть не целую неделю его всякими лекарствами пичкали, только дня два, как температуру сбили.

За окном шел снег, большие белые хлопья кружились и кружились без конца. Горка стоял у окна минут десять, никак не меньше. Только после этого он вернулся на свою койку и вспомнил, что не досказал мне про слалом: он начал рассказывать как раз перед тем, как к нему пришла эта девушка. Теперь он лег, здоровой рукой натянул на себя одеяло и продолжал:

— Снег тогда всю ночь валил. Вот такой, как сейчас. Утречком я проснулся пораньше, вышел. Вижу — кругом белым-бело! Без лыж и шагу не сделать, потонешь. Столько за ночь навалило. Надо, думаю, лыжи перемазать.

Они у меня были, понимаешь, смазаны дегтем. Я их готовил для мороза, для старого снега. А тут — снегопад, надо парафиновой мазью натереть.

Сбор был назначен на двенадцать часов возле райкома. Я решил по дороге за Зоей Косарской зайти, она тоже в бетонитовом поселке живет. Замечательная лыжница! У нее, думаю, и лыжи перемажу. Кстати, и ей напомню.

Прихожу, а она в постели. Муж с электрическим чайником возится.

«Вставай, кричу, Зойка! Республиканское первенство проспишь!»

Она поднимает на меня глаза и говорит:

«Первенства мне теперь не видать».

Смотрю — в глазах у нее слезы.

«В чем, спрашиваю, дело? Семейная сцена? Нашли время!»

«Нет, Горка, хуже». И показывает, что у нее на животе грелка. Я чуть не выругался с досады. У нас, понимаешь, вся надежда была на Зою.

А она говорит:

«Поставите кого-нибудь из запасных. Там есть очень способные девчата».

Я только рукой махнул и спросил, где у нее лежит парафиновая мазь. Позавтракал у них, перетер свои лыжи и пошел к райкому.

Там все уже были в сборе: и лыжники, и судейская коллегия, и болельщики. Петрозаводская команда, конечно, в полном составе: трое ребят, две девушки. Наши тоже собрались все, кроме Зои. Я здороваюсь, отвожу в сторону Хмельницкого — это наш капитан — и докладываю, что Косарская больна.

Леня Хмельницкий помолчал, потом спрашивает:

«Тяжело?»

«Нет, объясняю, не тяжело… Обыкновенное у ихнего брата дело. У ихней сестры то есть. В общем, в слаломе участвовать не сможет».

«Нет, говорит, я не про то…»

Оказывается, Леня хотел спросить, как я считаю — очень ли нам будет тяжело без Зои. Потому что петрозаводцы, судя по виду, в прекрасной форме. Борьба будет очень тяжелая.

«Что ж, говорю, я за себя спокоен. Да и ты, Леня, неплохо выглядишь».