Александр Смолян - Во время бурана

Илько отложил перо и задумался, неподвижно глядя в черное окно. Точнее — на отражение зеленого абажура настольной лампы. Если Стаси не было дома, Илько никогда не задергивал занавесок.

«Странно, Стаська, — думал Илько, — странно, что ты до сих пор не знаешь этой истории. Это довольно забавная и уже довольно старая история, но я все почему-то не решался рассказать ее тебе. Ты помнишь, как пускали первую домну? Вообще-то, конечно, помнишь, но многого ты тогда просто не знала. Тем более, что по некоторым причинам тебе тогда было не до того…

Сколько же времени ее пускали? Кажется, десять суток подряд. Когда какая-нибудь мелочь оказывалась не в порядке, пуск откладывался не на следующий день, а на следующий час. И так — в течение десяти суток, днем и ночью.

Да, не было у нас тогда таких больших печей. Это была первая домна с таким громадным и сложным хозяйством. Мало того: это была первая домна, которую решили пускать зимой. И не какой-нибудь зимой, а нашей, уральской!..»

Илько стал вспоминать. Даже не столько вспоминать, сколько просматривать кадры давно знакомого фильма — с такой ясностью возникали в черном окне картины тех тревожных пусковых дней.

В первые дни цех был переполнен какими-то незнакомыми людьми. Тут были представители и из Москвы, и из Свердловска, спецкоры и кинооператоры, шефы и подшефники. Было множество всяких бригад, присланных «в помощь доменщикам» от заводоуправления, от райпрофсовета и даже от ЦК союза Рабис («Честное слово, я не спутал, — поклялся про себя Илько, — я прекрасно помню, как они расселись со своими мольбертами на путях горячего чугуна»). Все бригады были с женами. Почти все.

Если бы домну смогли пустить сразу, кто-нибудь из этих помощников непременно был бы залит металлом. Или раздавлен. Они все время топтались на горячих путях.

Но к концу третьего дня все они стали постепенно исчезать из цеха. На пятый день многие разъехались по домам — в Москву, в Свердловск: иссякало терпение и истекали сроки командировок. Остальные гости засели в гостинице и время от времени звонили в цех по телефону.

Кроме доменщиков, в цехе осталось немного народа. Сейчас даже представить себе трудно, до чего это были тяжелые дни. Все, абсолютно все казалось готовым к пуску. Были построены и испытаны колоссальные агрегаты, целые предприятия: электростанция, насосная станция, воздуходувная… Коксовые печи и рудники уже работали. И вот именно тут, когда оставалось объединить все это хозяйство и пустить домну, стали обнаруживаться всякие недоделки. Они попадались на каждом шагу. Они были настолько мелки, что обнаруживались только тогда, когда все основное было готово. Но любой из них было достаточно, чтоб сорвать пуск. А их была чертова уйма.

Едва успевали ликвидировать одну недоделку, как натыкались на другую. Трижды опробованный газопровод начинал вдруг пропускать газ. Или руда смерзалась в бункерах. Эта бункерная эстакада была тогда самой механизированной в мире. Но приходилось залезать в бункера и пробивать руду простыми ломами.

Откровенно говоря, доменщикам теперь немного даже недоставало всех этих бригад и представителей. Правда, раньше они мешали работать, но работа и без них не ладилась. Зато пока они топтались на горячих путях и приставали с расспросами, доменщики чувствовали, что им верят. Понимали ведь, что все эти представители проехали тысячи километров не из праздного любопытства. А теперь Илько и его товарищи по цеху остались почти одни, и хотя каждая недоделка считалась последней и пуск откладывался только на следующий час, но уже знали, что за этой недоделкой откроются другие. Когда в тебя не верят, сам становишься менее уверенным, и доменщики втайне жалели, что все эти шефы и подшефники не путаются больше у них под ногами.

На седьмой день даже из гостиницы стали реже звонить. Художники довольно толково объясняли там женам инженеров, почему невозможен зимний пуск домны. «Не труден, а именно невозможен!» — печально говорили они, не столько, впрочем, опечаленные этим обстоятельством, сколько гордые своей осведомленностью. В заводоуправлении сами инженеры объясняли это друг другу. В цехе знали об этих разговорах, но пока никто об этом и не заикался. И все же настроение было неважное. Ведь действительно в истории металлургии не было случая, чтоб домну пускали зимой. Когда в бункерах смерзается руда, когда горячее дутье охлаждается в воздухопроводе, когда неполадкам не видно ни конца, ни края… Дело прошлое, Илько и сам начинал сомневаться. Это можно понять: был он тогда совсем еще молодым металлургом, а главное — не спал около десяти суток подряд.

Самое скверное было, пожалуй, именно в том, что они не спали около десяти суток. Сменяться нельзя было, потому что все четыре смены вышли в первый же день и с тех пор не покидали цеха. Кроме доменщиков здесь оставалось только несколько человек. Они, хоть и не были доменщиками, но сами, наверное, забыли об этом и работали наравне с другими всю декаду. Среди них был Славка Левшин («Высокий такой, черный, — сразу представил его себе Илько. — Где он теперь? Славка был не из тех спецкоров, что приехали на торжественный пуск, он с нами работал с самого начала стройки…»)

История, о которой вспомнил Илько, произошла в ночь на десятые сутки. Они со Славкой только что вернулись с испытания разливочной машины и зашли погреться к Караваеву, в контору. Караваева не было, а на его столе, на диване и просто на полу сидели люди с покрасневшими припухшими веками и обросшими щеками. Те, что постарше, рассказывали секретарше Караваева Нюрочке, по скольку суток им приходилось не спать на фронте, в гражданскую. Остальные жались к печке. Все иногда заходили сюда погреться, потому что было очень холодно и даже руда смерзалась в бункерах.

Вдруг позвонили с междугородной и сказали, что вызывает Москва. Нюрочка сбегала за Караваевым, он пришел и стал разговаривать. Сначала никто не знал, с кем он говорит, но потом он сказал: «Да, да, товарищ Серго». Все поняли, что он говорит с наркомом.

Потом он выпрямился и сказал в трубку, глядя в это время на доменщиков: «Я только что с литейного двора. Удлинили шлаковый желоб. Теперь все в порядке. К утру прикажу дать горячее дутье». Неизвестно, что ответил нарком, но Караваев повторил: «Нет, теперь, я думаю, все уже в порядке». Потом он сказал: «Есть, товарищ нарком, я понимаю». И повесил трубку.

Караваева окружили, но в это время в контору зашел Клюев, повалился на диван и заявил:

— Аварийная линия водопровода не работает.

Караваев сел с ним рядом и спросил:

— Неужели замерзла? Она ведь на глубине двух метров.