Сергей Смирнов - Без симптомов (Сборник)

Звали детину Емелькой. Про того Емельку и сложили в деревне Старино сказку не сказку - горькую быль про мужика, бездельника и негодяя, получившего на беду односельчан подарочек от какой-то нечистой силы в виде колдовского "щучьего веления". Потом уж века миновали - забыли Емельку, приукрасили быль, превратили в веселую сказку. Растеклась сказка по Руси. И кто теперь, вспомнив ее, не охнет невольно, не потешит в себе лукавого: уж мне бы такое щучье веление так зажил бы… Зажил бы - миру на беду, себе на погибель. Но правда эта не всякого и теперь осенит.

Поймал Коляй Емельку на желанную тому приманку. Была ли в природе та хитрая щука, что подбросил ему Коляй или кто только слух про чертовщину всякую пустил, не так уж и важно. Главное дело, и вправду овладел Емелька разными мошенническими фокусами и исполнять их иначе, как с приговором "по щучьему велению - по моему хотению", не был он способен. Быть может, глазом черным подействовал на него Коляй - так что уж без "щучьего веления" совсем стал слаб мужик: даже на улицу не показывался из дому, не пробормотав под нос своего приговора - все боялся.

Много беды натворил Емелька у себя в деревне да и в соседних тоже порядочно набедокурил, многих девок чести лишил, многим хозяйство попортил. Невзлюбили Емельку, тыкали пальцами в него - говорили, что продал душу черту. Стали прозывать его "Щукиным сыном", вроде как "сукиным". И так прилепилось к нему то прозвище, что обернулось наконец привычной фамилией. Даже Коляю пришлась она по душе - и он кликал Емельку по прозвищу, Щукиным.

Однако ж сколько веревочке не виться… Видно, издалека рассчитал Коляй судьбу своего дружка-подручного, долго при себе решил не держать. Да и шут его знает, что было на уме у этого лихого человека. Раз по пьяни проспорил ему Емелька свое "щучье веление". Затих мужик на пару дней, а потом взвыл, в ногах у Коляя валялся. Так бездельничать привык, обманом да фокусом дорожку себе стелить, что шагу без приговора сделать уже не мог.

Посмеивался над ним Коляй.

– Здоров в плечах, - говорил он Емельке, играя незаметными своими губами, - а совсем холуем стал. Ни на что не годен. Ведь оробеешь и со двора выйти. Как же отспоришь обратно свое "веление"?

– Все, что велишь, сделаю, - клялся Щукин, теперь уж одна усмешка осталась в его прозвище-фамилии.

– А высоты боишься? - улыбался Коляй.

– Нет, - уверял Емелька, почуяв, что вернут ему недобрую силу.

– Врешь, боишься, - распалял его Коляй.

– Хоть на колокольню по стене влезу, вот те крест, - махнул с плеча Емелька.

– На колокольню, говоришь. - Хитро глядел на него Коляй, испытывал. - Ну, не крестись тут. На колокольне и перекрестишься. Будет торг - залезешь на колокольню и свалишь крест. Свалишь?

– Ага, - кивнул Емелька, облившись потом. - А "веление"?

– Будет тебе веление, Щукин, - сурово вдруг отчеканил Коляй. Станешь спускаться - да спускаться можешь и по лестнице, - как с последней ступеньки на землю ступишь, так вернется к тебе твое родное "щучье веление".

Едва дождался Емелька осенней ярмарки. Поползнем вскарабкался на колокольню, грохнул вниз тяжелый позолоченный крест - громко звякнул он внизу о паперть, отлетел в крапиву. Дух захватило у Емельки, рубаха к спине прилипла. Задыхаясь, поскакал он вниз по деревянным ступенькам. Бабы на торге первыми узрели обезображенную маковку колокольни, заголосили смертно. Мужики, обомлев вслед за бабами от невиданного святотатства, разъярились не на шутку. Припомнили Емельке все обиды. Опередили его мужики всего на один шаг, не дали Емельке встать ногами на землю: скрутили его на лестнице, приволокли на плечах к торгу и так дубьем угостили, что из того и дух вон.

Опомнившись, мужики сами испугались столь скорой и кровавой расправы. Однако, вспомнив про Коляя и недобрые слухи о Гнилом Хуторе, снова разгорячились. Жестокий, решительный суд над Емелькой Щукиным раззадорил их - в силу вошли мужики. Явились на Гнилой Хутор с топорами. Пошуровали славно - только щепки летели. Нашли-таки ворованное добро - и тут уж милости никакой ждать не пришлось: спалили хутор дотла. А потом еще до ночи по деревням да по лесу рыскали - за Коляем охотились. Но тот, как в воду, канул.

Тревожно жила до зимы деревня: ждали коляевой мести. К масленнице же докатился слух, будто поймали разбойника в Москве и за многие злодейские дела колесовали принародно возле Лобного места. Больше никто Коляя наяву не видел - только снился долго он еще сельчанам в недобрых снах, особенно тем, кто встречался с ним; а должничков своих пугал он в ночных видениях до хриплого крика и ледяного пота. И матери еще долго стращали им за шалости свою ребятню - и снился он ребятне на разные лица, пока не подросла она и стала уж насмешливо отмахиваться от стариковских россказней про лихого разбойника-колдуна…

И снова больше века стояли на угольях Гнилого Хутора дикие заросли татарника и крапивы, пока не объявился тут новый хозяин окрестных деревень, Карл Фейнлиц, генерал гнезда Петрова, верноподданный немец из числа дельных немецких умов, развернувшихся в России с благословения царя-плотника. При Екатерине впал он в немилость и услан был в глушь, в имение: на хандру и меланхолию. Двухэтажный с колоннами дом Фейнлица, пруд с лебедями и геометрический садик сменили татарник и крапиву Гнилого Хутора.

Зол был на судьбу генерал, помилосердствовал в своей вотчине. Не было простора силам генеральским, бесился он в имении, как в клетке.

Мимо пролегал тракт, по которому частенько вели набранных в солдаты мужиков. Выпросил генерал в столице позволение оставлять у себя мужиков на полгода для обучения солдатскому ремеслу… Рядом с имением выложил он плац, построил учебный редут - нашел отвод тоскующей душе. Славно муштровал он рекрутов, трех-четырех из десяти запарывал насмерть. Зато однажды на параде в столице, уже в мундирах и при оружии, прошлись его мужички на изумление всего генеральства, даже сама матушка-императрица бровь приподняла.

Получил Карл Фейнлиц орден, выслужил милость императорскую. В столицу, ко двору, правда, не пустили его, но облагодетельствовали из казны. И рекрутов, на радость генеральской душе, прибавилось у старика втрое.

Терпения у крепостных мужиков Фейнлица хватило до слухов о явлении царя-спасителя. Ждали его со дня на день. Росла сила Пугачева, росли кругом отчаянные слухи. Гомон пошел по деревням, только искру кинь вспыхнет бунт, как порох. Упала искра: запорол Фейнлиц двух деревенских мальчишек, полезших через ограду подивиться на лебедей. Заголосили бабы. Вспрянули мужики - навалились с огнем и топорами на имение. Генерала-старика утопили в барском пруду вместе с лебедями и борзыми. Имение сожгли - и разошлись по домам дожидаться спасителя. Однако не дождались: сгинул Пугачев, рассеялось его войско. В деревню же пришел царский полк - и кровь потекла рекой. Только через полвека ожила деревня, и снова потянулось в ней тихое житье-бытье. На Гнилом же Хуторе век кряду в человеческий рост вымахивала крапива. Пруд зачах, летом в его котловине стояли грязь и болотная вонь…