Наталья Колесова - Мой город

Быков подоткнул мне одеяло, наклонился и поцеловал в лоб.

— Спи.

— Как покойника, — сказала я, скрывая оторопь. Что-то моих мужиков на нежности потянуло… Сказывается отсутствие других женщин, что ли?

День седьмой

Быков сидел на кровати в одних плавках, вцепившись руками в железную перекладину, и смотрел в пол.

— Попробуй еще раз, — услышала я напряженный голос Шельги. Он стоял рядом, машинально гладя здоровенную ссадину на скуле. Я перевела глаза на Быкова и привычно удивилась — до чего же он здоровый. Лицо и тело Быкова блестели от пота, вся кровать сбуровлена…

Быков повалился боком на подушку и сказал хрипло:

— Не могу!

— Что — "не могу"? — не поняла я.

— Встать не могу! — заорал Быков.

И стал бить своим громадным кулаком по мускулистым волосатым ногам.

— Не могу, не могу, не могу!

— Быков!

— Сергей!

Быков закинулся головой за подушку — на выгнутой шее ходил кадык. На бедрах, коленях проступали красные пятна от ударов. Шельга завис над ним, перехватывая невнятное:

— Обещали еще тогда… назло… встал… пошел… не обольщайтесь, говорят, все…

— Ну-ка, — Шельга с трудом приподнял Быкова, прислонил к стене, голова Быкова безвольно клонилась на бок, глаза крепко зажмурены, руки, как у первоклассника, смирно сложены на коленях.

Шельга похлопал его по плечу.

— Подожди, Сергей, но ведь так не бывает — вчера еще нормально, а сегодня…

Я стояла напротив, как дура, свесив руки, и смотрела то на Шельгу, то на Быкова.

— Ты что, совсем ног не чувствуешь? А так? А пальцами пошевелить можешь?

— Быков… — тихо позвала я.

Быков резко мотнул головой. Открыл глаза. Но меня он не видел — смотрел внутрь себя.

Шельга выпрямился. Поглядел на быковские ноги. И сказал — тихо, яростно, убежденно:

— Проклятый город!

— При чем тут город? — сказала я, — У него же ранение было. Видели шрам?

— Ранение? — неприятным голосом повторил Шельга, — а то, что вам тогда плохо было? А то, что у меня ни одна ссадина, ни одна царапина не заживает? А то, что каждую ночь кошмары — я спать боюсь — нервы, скажете? Нет, хватит! Пора убираться отсюда. И эти… тоже уйдут. Они сами боятся. Им уже не до заводов, не до взрывов. Они готовы бежать отсюда куда глаза глядят.

— Шельга, — вдруг тихо сказал Быков, — а ты думаешь, нас отсюда выпустят?

— То есть? — круто повернулся к нему Шельга.

— Там тоже кое-что знают… и тоже не знают, что со всем этим делать. Я бы на их месте установил жесткое кольцо вокруг города. Жестче, чем при военном положении. И никого бы не пропускал. Создать на границе изолятор для выходцев из зоны. А если это… переползло через реку… мы же ничего не знаем… почище Чернобыля.

— Узнать бы, кто все это… — ожесточенно оборвал Шельга.

Быков посмотрел на него, как на сглупившего мальчишку.

— Здесь не найдешь врага, Шельга. Это не инопланетяне и не террористы… и, может быть, даже не закон природы. Мы не знаем, что Это. Но уже готовы драться. Если бы ты знал, как я устал драться. Всю жизнь. Во дворе. В школе. За девчонок. За лучший кусок. За интернациональный долг. За то, чтобы вернуться… Я устал.

— Так что, оставить все как есть?

— Не знаю… Может быть.

Шельга с мгновение смотрел в окно на утреннее желтое небо. Потом повернулся, бросив через плечо:

— Поищу машину.

Быков медленно оторвался от стены, повернулся, обхватив руками подушку, лег, упершись лбом в спинку кровати. Я глядела в его неподвижную широкую спину. На белый шрам возле самого позвоночника.

— Всегда готов к бою и обороне, — сказал Быков в подушку, — и хотя ему страшно… а ему очень страшно, Дина… не за себя. За людей. Можно сказать за человечество. Страшно, потому что он здесь ничего не сможет сделать. Обычные схемы здесь не проходят. И нет осязаемого врага. И оружия, которым его можно остановить… Он готов драться.

— А ты?

Быков хмыкнул в подушку.

— У меня иммунитет. Благоприобретенный.

Я дотронулась пальцами до шрама.

— А это зарубка. На память, — сказал Быков. — Не убивай!

Сама неожиданно для себя я наклонилась и дотронулась губами до шрама. Быков вздрогнул. Сказал через паузу:

— Научилась жалеть. И то хлеб. Но только не надо. Меня жалеть еще рано.

Он тяжело повернулся, устраиваясь поудобнее.

— Ты в парк ходила?

— Разок заглянула. И пошла. Жутко. Фигня там какая-то фиолетовая лезет. Вьющаяся.

— Я тут прикинул. Больше всего… аномалий в районе комбината. — Быков подпер рукою щеку и печально посмотрел на меня.

— Ты сколько раз на комбинате была?

— Раза четыре. А что?

— Твоя ссадина на плече зажила?

— Нет, а…

— А как насчет кошмаров?

— Каких?

— Ночных.

— Нет у меня кошмаров! Мне сны приключенческие снятся, цветные — закачаешься. Просыпаться неохота.

— А вообще здоровье?

— Чего ты привязался?

— Отвечай, Динго. Ты сейчас для меня объект исследования.

— Сам ты… Нормальное у меня здоровье!

Быков рассеянно похлопал себя по голому животу.

— Мы можем только наблюдать. Экспериментировать С собой. З-забавно, да?

— Интересно, — возразила я, — здорово.

Быков посмотрел на меня, вскинув бровь. В глазах его прыгали прежние чертики.

— Экземпляр, — сказал непонятно. — Попадаются же…

Мы смотрели в окно. Почему здесь никогда не бывает голубого неба? Заводы же почти не дымят, а небо желтое… Желтое небо прорезала кошмарных размеров зеленая молния. Полыхнуло голубым. Мы подождали — грома не было.

— Краски-то, краски… — пробормотал Быков. — Ты снимаешь?

— Надо еще фотки скинуть на диски, память переполнена. А у камеры аккумулятор подсел. Заряжается.

— Где ж там твой Шельга?

— Не мой он, не мой!

— Ну не твой так не твой. Злишься, что не твой?

— Щас ка-ак…

— Не трогай инвалида! О, идет!

— Где ты увидел?

— Я почувствовал. Я теперь очень чувствительный, знаешь… Динго, он, по-моему, не один. Дай, не хватайся!

Он повернулся лицом к двери, взяв наизготовку автомат. Через несколько минут мы услышали в коридоре шаги.

Шельга вошел первым.

— Встречайте гостя!

Мужик в военной форме шагнул через порог, огляделся. Хмыкнул, увидев автомат, лежащий на коленях у Быкова.

— Славно устроились!

Только сейчас спохватившись, что шляюсь в неглиже, я начала натягивать штаны.

Мужик прошелся по комнате, выглянул в окно, круто развернулся:

— Мы пригнали машину. Ищем оставшихся второй день. Развелось вас тут, как собак нерезаных. Лезут и лезут. Сказано — нельзя! Нет — лезут.