Геннадий Прашкевич - Великий Краббен

Дядя Гоша терпеливо ждал, когда пес оближет банку, и после этого сразу гасил свечу.

«Зачем потолок коптить! Потолок не рыба!»

Все ложились.

Сказкин пару раз проверял: не осталось ли чего в баночке у Индуса?

Нет, пес справлялся.

А на робкие намеки, что псу фосфора не хватает, что надо бы для Индуса прихватывать с рыбокомбината не одну, а две баночки, дядя Гоша гордо пояснял: «Одна баночка – это одна, а две баночки – это уже много! Разницу надо знать!»

Он думал и добавлял: «Совесть у человека должна быть светлая и чистая. Как мой дом».

Дом у дяди Гоши действительно всегда был светел и чист.

Сказкин и Веселое, существа, как известно, белковые, слабели на глазах. Индус стал относиться к ним без уважения. У Веселова он отнял и унес в пургу рукавицы. Сказкин из опасений, что не сможет отбиться от пса, свои рукавицы пришил намертво к рукавам. В холода без рукавиц не поработаешь.

В горисполком Веселое и Сказкин не заглядывали: они уже выбрали под расписку все, что им могли дать, знакомых у них в городе не было, а пурга не стихала.

Назревала катастрофа!

Но в тот день, когда Сказкин твердо решил побороть свою гордость и попросить у дяди Гоши взаймы, в сенках дома раздался слабый вскрик.

Держась руками за стену, Сказкин бросился на помощь товарищу.

В сенках, на дощатой, плохо проконопаченной стене, под старой, обдутой ветром мужской рубашкой висел на гвозде самый настоящий свиной окорок весом на полпуда. С одной стороны он был срезной, плоский, а с другой стороны – розовый, выпуклый, и походил на большую мандолину.

Окорок вкусно пах.

Позвав Индуса, как свидетеля, Сказкин и Веселое долго смотрели на окорок.

Потом был принесен нож, каждый получил по большому куску окорока.

Индус тоже.

«Хватит тебе фосфор жрать, – заметил Сказкин, чем сразу покорил собачье сердце. – Ты вовсе не шпион, а хорошая собака и наш друг!»

А заробевшему интеллигенту Веселову Сказкин бросил: «Получим полевые, Гошке сразу заплатим наличными за все! За окорок тоже!»

А пурга набирала силу.

Город занесло под третий этаж.

Очень скоро Сказкин, Веселое и Индус привыкли к окороку. А поскольку дядя Гоша, тоже набирая силу, появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул перейти на бульоны.

«Горячее, – деловито пояснял он, двигая белесыми бровками, – горячее, оно, понимаешь, полезно!»

И Сказкин, и Веселое – оба повеселели, вернули вес. Пес Индус с ними подружился.

Однако всему приходит коней.

Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселое к окороку, толщина его (это наблюдалось визуально) неуклонно уменьшалась. Теперь окорок впрямь напоминал мандолину – был пуст и звучен!

И был день.

И пурга кончилась.

Выкатилось из-за сопки ледяное ржавое солнце, празднично осветило оцепеневший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он улыбался: «У меня, ребята, окорок есть. Я вас сегодня угощу окороком!»

Слова дяди Гоши повергли праздничный мир в смятение.

Даже Индус привстал и отвел в сторону виноватый взгляд.

Первым в сенки двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив его с ног, дядю Гошу обошли Индус и Сказкин.

Зная инфернальный характер пса, Серп Иванович, первым ворвавшийся в сенки, как бы не выдержав тяжести, обронил на пол пустой зазвеневший окорок, а Индус (все они были крепко повязаны) подхватил этот окорок и бросился с ним в бесконечные заснеженные огороды, залитые праздничным Солнцем.

Взбешенный дядя Гоша выскочил на крылечко с ружьем в руках.

«Убью! – кричал он Индусу. – Отдам корейцам!»

Дядя Гоша и впрямь передернул затвор, но ружье из его рук вырвал Сказкин.

«Молодец! – отметил про себя Веселов. – И пса сейчас пуганет, и честь наша не будет попрана!»

Но к величайшему изумлению Веселова, Сказкин на самом деле стал целиться в Индуса, уносящего окорок.

– Не стреляй! – завопил интеллигент Веселов, толкая друга под локоть. – Что ты делаешь? Не стреляй!

Тогда голосом, полным раскаяния и испуга, Сказкин шепнул: «А вдруг пес расколется?»

К утру Луна исчезла.

Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облака или туман; просто вот была, и вот нет ее! Растворилась, как в кислоте. Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями сразу угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шарики поблескивали они в наэлектризованном воздухе, гасли и вновь вспыхивали.

«Прощелыга! – тосковал я по Сказкину. – Фал на гречку сменял, а я загорай в пещере!»

Чем-то недоступным и сказочным казался мне теперь крошечный бедный домик сироты Агафона Мальцева. На печке, сооруженной из разрубленной железной бочки, пекутся лепешки, пахнет свежим чаем, на столике, как маяк-бипер, икает «Селга». А тут?

Шорох текучих шлаков.

Шорох осыпающихся песков.

Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнажениям.

Слова старинной морской песни прекрасно вписались в эти таинственные нескончаемые шорохи.

«Эту курву мы поймаем, – отчетливо прозвучало у меня в ушах, – ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!..»

Песня, как это ни странно, приближалась.

«Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем – будто знамя…»

Ну, и понятно:

«Змей!»

Это не было галлюцинацией.

С «тозовкой» в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем выцветшем тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил Серп Иванович Сказкин – бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик, бывший бытовой пьяница, и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден приступом храбрости. Тельник пузырился от ветра, белесые глаза хищно обшаривали обрывы.

– Начальник! – время от времени выкрикивал он. – Почты нет! Совсем нет! Тебя тут не съели?

– Тише, организм! – негромко окликнул я Сказкина.

Серп Иванович поднял голову и дерзко усмехнулся:

– Не боись! У меня «тозовка»!

Серп Иванович Сказкин презирал страх.

Серп Иванович Сказкин шагал по своей земле, по своей суше, по своему собственному берегу; он, Венец эволюции, снисходительно глядел на медуз, парашютами повисшими в бездне, он снисходительно оценивал тишину, мертво павшую на кальдеру после исполненного им гимна.

Серп Иванович был прекрасен.

И я устыдился своих недавних дурных мыслей о нем.

Но в смутной глубине пораженной бухты, в ее утопленных одна в другой плоскостях уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое глазом движение. И зная, что это может быть, я рявкнул из пещеры:

– Полундра!

В следующий миг пуля с треском раскрошила базальт над моей головой.