Аркадий Стругацкий - Пикник на обочине

Не помню, что я там еще болтал. Помню, оказался я перед стойкой. Эрнест поставил передо мной бокал освежающего и спрашивает:

— Ты сегодня вроде при деньгах…

— Да, — говорю. — при деньгах.

— Может, должок отдашь? Мне завтра налог платить.

Сую я руку за пазуху, вынимаю деньги и говорю:

— Надо же, не взял, значит, Креон Мальтийский… Ну, все остальное — судьба.

— Что это с тобой? — спрашивает Эрни. — Перебрал малость?

— Нет, — говорю. — Я-то в полном порядке.

— Шел бы ты домой, — говорит Эрни. — Перебрал ты малость.

— Кирилл умер, — говорю я ему.

— Это какой же Кирилл? Шелудивый, что ли?

— Сам ты шелудивый, сволочь, — говорю я. — Из тысячи таких, как ты, одного Кирилла не сделать. Паскуда ты, — говорю, — торгаш вонючий. Смертью ведь торгуешь, морда. Купил нас всех за зелененькие… Хочешь, сейчас всю твою лавочку разнесу?

И только я замахнулся, хватают меня вдруг и тащат куда-то. А я уже ничего не соображаю. Ору чего-то, отбиваюсь, потом опомнился — сижу в туалетной, весь мокрый, морда разбита. А из зала шум слышен, трещит что-то, посуда бьется, девки визжат, и слышу. Гуталин ревет, как белый медведь во время случки:

— Покайтесь, паразиты! Где Рыжий? Куда Рыжего дели, дьяволово семя?

И полицейская сирена завывает. Как она завыла, тут у меня в мозгу все словно хрустальное стало. Все помню, все знаю и все понимаю. И в душе ничего нет, одна злоба ледяная. Так, думаю, я тебе сейчас устрою вечерок. Я тебе покажу, что такое сталкер. Торгаш вонючий. Вытащил я из часового карманчика «зуду», пару раз сжал ее между пальцами для разгона, дверь в зал приоткрыл и бросил «зуду» тихонько в плевательницу. А сам окно в сортире открыл — и на улицу. Очень мне, конечно, хотелось посмотреть, как все это будет, но надо было рвать когти. Перебежал я через двор и вижу: «зуда» заработала вовсю.

Завыли и залаяли собаки по всему кварталу, они первыми «зуду» чуют. Я так и представил себе, как в кабаке народ заметался, кто в меланхолию впал, кто в дикое буйство, кто от страха не знает, куда деваться. Страшная штука «зуда». На кой ляд она пришельцам нужна была, я не знаю, но человек от нее дуреет совершенно, часа на два в психа превращается. Теперь у Эрнеста не скоро полный кабак наберется. Он, конечно, сволочь, догадается про меня, да только мне плевать. Все. Нет больше сталкера Рэда. Хватит с меня этого. Хватит мне самому на смерть ходить и других людей за со бой таскать. Ошибся ты, Кирилл, дружок мой милый. Прости, да только не ты прав, а Гуталин прав. Нечего здесь людям делать. Нет в Зоне добра.

Перелез я через забор и побрел потихоньку домой. Плакать хочется, и не могу. Впереди пустота, ничего нет. Тоска, будни. Надо же, никогда я не понимал, как это для меня важно было — встречаться с Кириллом, говорить с ним, слушать, как он перспективы рисует про новый мир. про «Измененный Мир», как он говорил. А теперь что? Заплачет по нем кто-то в далекой России, а я вот и заплакать не могу. И ведь я во всем виноват, не кто-нибудь, а я. Не Эрни, не Барбридж — я! Как я, скотина, смел его в гараж вести, когда у него глаза к темноте не привыкли? Всю жизнь волком жил, всю жизнь об одном себе думал… и вот в кои-то веки вздумал облагодетельствовать, подарочек поднести. На кой черт я вообще ему про эту «пустышку» сказал? Как вспомнил я об этом, совсем меня за глотку взяло, хоть действительно волком вой. И тут мне вдруг словно бы полегчало: смотрю — Гута идет.

Идет она мне навстречу, моя красавица, идет, ножками свои ми ладными переступает, юбочка над ножками колышется, из всех подворотен на нее глазеют, а она идет, как по струночке, ни на кого не глядит, и сразу я почему-то подумал, что она меня ищет.

— Здравствуй, — говорю, — Гута. Куда это ты, — говорю. — направилась?

Окинула она меня взглядом, в момент все увидела — и морду у меня разбитую, и куртку мокрую, и кулаки в ссадинах, но ничего про это не сказала, а говорит только:

— Здравствуй, Рэд. А я как раз тебя ищу.

— Знаю, — говорю. — Пойдем ко мне.

Она молчит, отвернулась и в сторону смотрит. Ах, как у нее головка-то посажена, шейка какая, как у кобылки молоденькой, гордой и покорной уже своему хозяину. Потом она говорит:

— Не знаю, Рэд. Может, ты со мной больше встречаться не захочешь.

У меня сердце сразу сжалось: что еще? Но я спокойно так говорю:

— Что-то я тебя не понимаю, Гута. Ты меня извини, я сегодня маленько того, может, поэтому плохо соображаю… Почему это я с тобой вдруг встречаться не захочу?

Беру это я ее под руку, и идем мы не спеша к моему дому, и все, кто на нее смотрел, один за другим торопливо рыла прячут. Я на этой улице всю жизнь живу, Рэда Рыжего здесь все прекрасно знают. А кто не знает, тот у меня быстро узнает, и он это чувствует.

— Мать велит аборт делать, — говорит вдруг Гута, — а я не хочу.

Я еще несколько шагов прошел, прежде чем понял, а Гута продолжает:

— Не хочу я никаких абортов, я ребенка хочу. А ты как хочешь. Можешь на все четыре стороны, я тебя не держу.

Слушаю я ее, как она понемножку накаляется, сама себя заводит, слушаю и потихоньку балдею. Ничего толком сообразить не могу. В голове какая-то глупость вертится: одним человеком больше, одним человеком меньше.

— Она мне толкует, — говорит Гута, — ребенок, мол, от сталкера, проходимца, ни семьи, толкует, у вас не будет, ничего. Сегодня он на воле, а завтра в тюрьме, а мне все равно, я на все готова. Я и сама могу. Сама рожу, сама подниму, сама человеком сделаю. И без тебя обойдусь. Только ты больше ко мне не подходи, на порог не пущу.

— Гута, — говорю, — деточка моя, да подожди ты. — А сам не могу, смех меня разбирает какой-то нервный, идиотский. — Чего ты меня гонишь, в самом деле?

Я хохочу как дурак, а она остановилась, уткнулась мне в грудь и ревет.

— Как же мы теперь будем, Рэд? — говорит она сквозь слезы. — Как же мы теперь будем?

2. Рэдрик Шухарт, 28 лет, женат, без определенных занятий

Рэдрик Шухарт лежал за могильным камнем и, отведя рукой ветку рябины, глядел на дорогу. Прожектор патрульной машины метался по кладбищу и время от времени бил его по глазам, и тогда он зажмуривался и задерживал дыхание. Прошло уже два часа, а на дороге все оставалось по-прежнему. Машина, мерно клокоча двигателем, работающим вхолостую, не двигалась с места и все шарила и шарила своими тремя прожекторами по заросшим запущенным могилам, по покосившимся ржавым крестам и плитам, по неряшливо разросшимся зарослям рябины, по гребню трехметровой стены, обрывавшейся слева. Патрульные боялись Зоны. Они даже не выходили из машины. Здесь, возле кладбища, они даже боялись стрелять. Иногда до Рэдрика доносились приглушенные голоса, иногда он видел, как из машины вылетал огонек сигаретного окурка и катился по шоссе, подпрыгивая и разбрасывая слабые красноватые искры. Было очень сыро, недавно прошел дождь, и даже сквозь непромокаемый комбинезон Рэдрик ощущал влажный холод.