Голос Вселенной 1996 № 4 - Юрий Дмитриевич Петухов
Ибо устроен со вчерашнего дня тофет,
также и он для царя
приготовлен глубокий;
его костер [пылает] огнем,
и дров много.
Современники, наблюдавшие у финикиян жертвенное сожжение детей, ужасались чудовищному жестокосердию жертвователей. Им казалось немыслимым, чтобы нормальный человек, любящий отец мог обречь своего ребенка на страшную, мучительную гибель. Однако с точки зрения тех, кто совершал такие жертвы, они были подвигом благочестия во имя божества, и часто на благо не только данного конкретного лица, но и ради всего народа Так, моавитский царь Меша (IX в. до н. э.), терпевший поражение от израильтян, принес на городской стене в жертву всесожжения своего старшего сына, наследника. Израильтяне, уверенные, что теперь гнев божества обрушится на них, в панике бежали (II Цар. [IV Царств], 3:27). Мотивировка указанных жертвоприношений очевидна из ветхозаветного предания о том, как бог потребовал у Авраама принести в жертву его единственного любимого сына Исаака. Останавливая в последний момент обряд, бог говорит (Быт., 22:12): «Не простирай свою руку к отроку и не делай ему ничего, ибо теперь Я знаю, что боишься Бога ты и не спрятал своего сына, своего единственного от Меня». За это бог обещает (Быт., 22: 17–18): «Благословить Я благословлю тебя и умножить умножу твое потомство, как звезды небесные и как песок, который на берегу моря. И овладеет твое потомство городами своих врагов. И благословятся твоим потомством все народы земли, потому что ты послушался Моего голоса». Аналогичные рассуждения (чтобы их опровергнуть) приводит и пророк Михей (6:6–7):
С чем я предстану пред Яхве,
преклонюсь пред Богом Вышним?
Предстану ли пред Ним со всесожжениями,
с тельцами годовалыми?
Не хочет ли Яхве тысячи овнов,
мириады потоков елея?
Не дам ли я моего первенца за мое преступление,
плод моего чрева за мой грех?
С течением времени образ мыслей у людей меняется. Они постепенно приходят к заключению, что благой бог не может требовать у своих почитателей такую ужасную жертву. В иудейской пророческой проповеди она безусловно осуждается. Пророк Иеремия (32:35) говорил: «И они (иудеи. – И. Ш.) построили высоты Баала, которые в долине Сынов Хиннома, чтобы проводить своих сынов и своих дочерей в жертву молек, которой Я не приказывал им, и не восходило в Мое сердце делать такую мерзость, чтобы ввести в грех Иуду». Пятикнижие ее категорически запрещает (Лев., 20: 2–5): «Каждый из Сынов Израиля и из жильцов, живущих в Израиле, который даст от своего потомства в жертву молек, умереть пусть умрет, народ Страны пусть забьет его камнями. А Я обращу Мое лицо на этого человека и истреблю его из его народа, ибо от своего потомства он дал в жертву молек, чтобы замарать Мое святилище и осквернить Мое святое имя». Предание об Аврааме и Исааке должно было убедить, что достаточно готовности принести жертву; вместо Исаака Авраам приносит в жертву барана, запутавшегося рогами в кустах. Аналогичное развитие идей имело место и у финикиян. В поздних финикийских надписях наряду с человеческими жертвоприношениями (молходом) упоминается и аналогичная жертва барана (молхомор).
Особое место в иудейско-израильском политеистическом пантеоне занимал бог Яхве (вариант имени: Яху, Яхо). Само его имя (оно означает «Сущий») избегали произносить: назвать бога значило, по представлениям эпохи, позвать его, но лицезрение бога неминуемо вело к гибели. Вместо этого говорили и читали: «Господь мой» (адонай). Когда в середине I тысячелетия н. э. хранители иудейской ветхозаветной традиции изобрели специальные знаки для обозначения гласных, они к согласным имени Яхве присоединили гласные от слова адонай. Тем самым они сигнализировали, что следует читать не Яхве, но адонай. В результате получилось никогда в действительности не существовавшее и не читавшееся Йехова (в традиционном написании: Иегова).
«Языческая» мифология Яхве реконструируется по указаниям, которые не были устранены в процессе монотеистического редактирования Ветхого завета.
Уже в сказании об изгнании Человека (Адама) из Сада в Эдеме – благодатного места, где живет бог (по позднейшим представлениям, земной рай), Яхве-бог фигурирует не только как главное действующее лицо, но и как один из богов, опасающийся, что Человек приобретает божественную сущность. Он говорит (Быт., 3:22): «Вот, Человек стал, как один из нас, знающим добро и зло. А теперь: как бы он не простер свою руку, и не взял бы также от Дерева Жизни, и не стал бы жить вечно!» Очевидно, в исходном варианте предания действовали не только Яхве, но и другие боги израильского пантеона; к ним он обращается, мотивируя изгнание Человека из божьего жилища.
Таким образом, Яхве – бог – устроитель земли, громовержец, податель благостного дождя, а с ним и всеобщего благополучия.
Среди «языческих» мифов, в центре которых стоял Яхве, был миф о его борьбе с Морем – воплощением стихийного начала. Он нашел отражение в ряде ветхозаветных текстов. Так, в книге Иова (38: 8-11) Яхве демонстрирует свое могущество:
И кто затворил створками Море,
когда оно, исторгнувшись, из чрева вышло,
когда Я поставил облако его одеждой
и тучу – его пеленою?!
И Я объявил о нем Мой закон,
и поставил засовы и створки,
и сказал: доселе придешь и не более,
и здесь будет остановлена надменность твоих волн.
Примерно то же мы находим и в книге Псалмов (104 [103]: 5–9).
Имелся в иудейско-израильской мифологии и миф о постройке для Яхве Дома (храма). Он нашел свое отражение в пророчестве Аггея (1: 8-11): «Поднимитесь на Гору, и принесите дерево, и постройте Дом, и Я буду благоволить к нему и прославлюсь, – казал Яхве. – Обращаетесь ко многому, а бывает мало; и принесете домой, а Я
