Андрей Платонов - Происшествие в Нескучном саду (сборник)

Железные – слепо к траншеям тычутся, резиной приторною дымят…

В кругах концентрических электричества вздрагивает автомат.

А под землею сосен пониже спокойны советские воен-инжи.

Приборами бегают стрелки скорые, и голос по-вологодски пропел: Последний робот на территории у точки Эл.

Взять сюда!

И где кустик щуплится – раскрылся в земле бетонный раструб и вытянулись коленчатосерые щупальца и работа тащат под землю, вглубь Уже произносится слово: Победа!

Над лесом пронесся сияющий АНТ, и песня победы мотором пропета.

– Пожалуй, успеем еще пообедать!..Смеется безусый лейтенант.

Остановилось метро.

Воздушка повисла.

Стали автобусы.

Ни одного пассажира.

Город застыл, полумертв.

И только, вытянув дыма перо, аэро над городом мчится к сияющей пропасти и на вокзале татакает пулемет.

Уже у магазина Смитса и Верндта висит афиша: «Правительство свергнуто.

Исполнительный Комитет».

На площади Мира четыре трамвая лежат.

Мимо витрины шляп провели арестованных полицейских.

Ночь пришла.

По звездам прожекторы тянутся, и гильзами выстреленными соря уже!

занимают радиостанцию вооруженные слесаря.

Уже ревком добивает войну и, дулом лоб кольнув, уже говорят радисту: А ну переведи волну.

Маузера у месье в висках.

– Давай-давай!

Под надписью «Робот» распределительная доска, и тихо ворчит мотора утроба.

Товарищ в доску ткнул сгоряча, месье под маузером залихорадило.

– Не мешкать!

и вниз опущен рычаг, управляющий Роботами по радио.

И на фронте, оступившись о траншею, Робот мотнул пневматической шеей.

Широкие пальцы из никеля скрючились… и сникли.

Будто кровь подобралась под угли – прожектора потухли.

Заворчав стальной утробой, будто заспанный – стал отваливаться Робот на спину.

Замолчал на морде рупор, замотались хоботы, повалились к лицам трупов Роботы.

Помутнела линза глаза, искривились челюсти, и последний выдох глаза низом тонко стелется.

Их радиаторы стынут.

И стынут с подбородками-ямочками винты.

И уже мы стоим на сияющих спинах, наворачиваем бинты.

Утро легло лиловатою тенью на Роботов в судорогах раненых поз, и птица села ему на антенну, и суслик в ухо вполз.

Аэро шло со звездой на гондоле, нимбом пропеллера луч обогнав, и сотнями машущих с неба ладоней летучки с аэро спускались к нам.

И бережно-бережно, с песней, со знаменем мы в город несем на носилках двойных – больших и больных потерявших сознание стальных инвалидов войны.

Ряды араукарий, тенета ольх и лип у института Ленина.

Детей глазенки карие! – (И мы детей могли б там покатать коленями.) Глядят во все глаза фиалки по Москве, мы помним их по шалостям, Сиренью и азалиями завален каждый сквер, срывайте их, пожалуйста.

К цветастым клумбам и траве песочком тропок приходит с лейкой в голове садовник Робот.

Доспехом светя, идет – быстрорукий, на травку летят распыленные струйки.

Подходят детишки, Робот – добрый – дает им потрогать и локоть и ребра.

По Москве в большом количестве – ходят слуги металлические.

Вот – метлу держа в ладонях – с тротуара ровного пыль сосет высокий дворник, весь никелированный.

Железный полон лоб забот – пылищу вытянуть, на лбу клеймо: «МОСРОБЗАВОД».

Гуднули машины, пахнули булочные, и Робот другой – в стекле управляет движением уличным, блестя рукой.

– В Маяковский проезд проехать как?

Робот слов не тратит.

Карта Москвы на стеклянных руках, и стрелка снует по карте.

А вот и столовая, зайду, поем после писания трудных поэм.

Столы стеклянные стоят.

Блестя щеки полудой, эмалевый официант несет второе блюдо.

От него не услышишь: – «Как-с, и что-с, сосисочки-сс слушаюссь уксус-с нету-с…» Безмолвный Робот качает поднос, уставленный фантастической снедью.

И в мраморе бань, потеплев постепенно, Робот исходит мыльною пеной.

Ноготки у Робота острее лезвий «Ротбарта».

Станьте вплотную, Робот ручьистый вытянет бритвы ногтей, он вас помоет, побреет чисто и не порежет нигде.

На вредных фабриках красок хлопочут протертые насухо – Роботы в светлых касках без всяких и всяческих масок.

Ни гарь, ни газ, ни свинцовая пыль отныне людей не гробят Железной ногою в шахту вступил чернорабочий Робот.

В вестибюле театра у синей гардины ждет металлический капельдинер.

Светломедные дяди торчат в коридорах, и на водку дядям не платят, человеческий труд – это слишком дорого для метлы и снимания платья.

И куртку мою, и твою шубку, когда в вестибюль мы входим оба, снимает и вешает нежно на трубку никельный гардеробот, А ночью, склонясь над коляскойнянька на тонкой смазке – Робот, детям задумчив и ласков, баюкает сказки; «Жил да был среди людей – Берень-дерень Берендей, бородатый чародей, чародатый бородей».

На нем колотушки и бубны висят, а если ребенок орет – резиновый палец кладет пососать с молочною струйкою в рот!

На перекрестках гуляющих тысячи.

Сидит со щетками Роботчистильщик.

– Почисть, дружище, да только почище!

И чистит Робот, и бархаткой водит, и щетку по глянцу торопит, и даже мурлычет 447 по радио вроде: – Ехал на ярмарку Робот…

Если дверь откроет Робот вам в семье – это вас не покоробит, вовсе нет.

В дверь спокойно проходи-ка, запах смол, это домороботиха моет пол.

Метлою и бархаткой шибче шурши нам, ты моешь, метешь живая и добрая и варишь – стальной наша машина, человечий товарищ!

Леонид Дмитриевич Платов

Концентрат сна

Глава первая

– Гоните его в отпуск, Николай Петрович! Без сожаления гоните! И накричите еще при этом.

Академик Кулябко с сомнением поглядел поверх очков на Федотова.

– Обязательно накричите, – повторил тот, по-владимирски напирая на «о». – Можно ли так работать? На нем лица нет. Обедает на ходу. Отказался от выходных. Он даже ночует, по-моему, в лаборатории…

– Мне говорили о крепком чае, – заметил академик в раздумье. – Кажется, Гонцов пьет чай ночью, чтобы не уснуть.

– Восторженный мальчишка! – отозвался Федотов, который был всего на год старше Гонцова. – Уж я не говорю о самом предмете его опытов. Здесь вы, я знаю, в союзе с ним против меня и всей ортодоксальной физиологии… Молчу, молчу! Итак, мы просим построже с ним, Николай Петрович… Как вы умеете иногда…

Для благополучия упрямца, не желавшего отдыхать, Федотов пустил в ход даже лесть. Добрейший Николай Петрович, подобно многим другим добрякам, любил, чтобы его ассистенты делали вид, что трепещут его директорского гнева, и в этих случаях становился еще более сговорчивым, чем обычно.