Многократор - Художник Её Высочества

Проститутка, она и есть проститутка, какой народ станет спорить с художником? Только, помнится, дело прошлое, разве не брал он в рот янтарь, считающийся живым в царстве косных минералов? Янтарная капля была сережкой в проколотом пупе женщины, по своей природе бывшей упоительно-доступной. И она чуть позже ваяла из него чашу, чтобы выпить нектар искушений. Самое главное: они не делали то, что делают друг с другом, в основном по ночам, мужчины и женщины. они играли в одну безумную игру. Янтарь — покровитель жуликов!

Гримасничая от отвращения, погрузил пальцы в обсидианово-сургучную куколку. Что-то там внутри её не было, какая-то нежизнь, ещё неразвившаяся, но уже опасная.

Время — железная цепь последовательностей, падающих в сторону закономерности. Но если пренебречь мерностью закона, почему не сравнить несколько звеньев цепи? Одна материя живёт смертью другой. Первое звено — варка кокаина.

Молочко постоит — крутишь дёготь-серу на солнце, ложку на свечку, потом воду, провариваешь — в шприц через ватку. «Ханка», черный морфий, сырец. Полтора куба для ловцов зайчиков, три кубика для асов (асов не тошнит), хватающих моль бровями. Громко вспыхивает свет, со спины мурашки и наслаждение, целующее низ головы…

Следующее звено, из предыдущего произошедшее- варка «масляного человека».

Самым трудным оказалось найти основу, по природе своей бывшей одним тотальным ничем. Чтобы не присутствовало ни миллионной, ни биллионной, вообще никакой части чего угодно. Хоть одна частица на вселенную — всё! не стоит начинать. Где же взять, такую сверхчистоту? Поиск разрешился через три недели, когда не выдержавшая жена заявила в сердцах: «Такое ощущение, что у тебя вечная жизнь! Ты хоть заметил, что я собираюсь тебя бросить? Нет, тебя не изменишь. Проще, правда, пристрелить.» Именно. Именно, дорогая ты наша мещаночка. Влага, которая основа, нашлась, когда появилась жажда власти. Из жажды она, грубо сказать, выпотела. Только вдуматься: очень хочется того, чего нет. Хочется пить, а нечего. Остаётся только потеть от напряжения и этим же пользоваться. Но не человеческий пот пить, дураку понятно, — жажду свою ассоциативную.

Иногда кажется: ещё немного и свобода! и пройдешь сквозь стену. Иногда кажется, что ты — мифическая проторыба и проглоченный мир переваривается у тебя в брюхе. Это не тот мир, где перхоть лечат кефиром, где скот повелевает философами, где дьявол ловко превращается в коровий хвост. Это мир художественных образов, мир искусства, искусство — жажда власти. Берешь мир, утверждаешь диктаторский закон, переделываешь всё по своему представлению, получаешь вторую природу, властвуешь ею всласть, ставишь метафизическую таможню, чтоб не совались с нечистым рылом кому не следует. Подлая обыкновенность, впрочем, туда не полезет с нееврейской неорганизованностью, мозгов не хватит. Народ в массе — быдло. В голове быдла — насекомые. Насекомые застыли в янтаре энтропии. Но шукшинский народ любим. Ут-ти мой родненький, криминально-скудоумный, но с гоголевской попыткой в мысли ломоносовский народ, готовый за водку, колбасу и грудастую женщину сломать нос кому угодно.

Дальше, всего лишь вопрос технологий. Кидай в основу ингредиенты, дай опаре вздуться мышцей, пеки, расчленяй, освобождай, бросай в то, что получилось, самого себя, силу высшей интуиции, малютошные вещицы, без которых можно обойтись, но так уж, от великодушия своего могущества; «Сырую Дашу» — изысканно-пьяное желе в розах, происки искусствоведов, витамины под ногтями, недожеванный с вечера бутерброд, утром обсиженный мухами, внимательными ангелами тлена.

Что можно делать с, маслянным гомункулом,? С его творческой помощью можно талантливо застрелиться, выбиться в люди, подняться над людьми, гипнотизировать, спать по три часа в сутки, лгать лучше всех, совершать совершенные заказные убийства или, наоборот, что-нибудь безгранично хорошее. Если на понижение — вот миндалиевое мороженое, удаляющее миндалины, на повышение? — вот белый шоколад, возвращающий миндалины. Ещё выше? — вот финики в глазури, «Майские жуки», выводящие на финишную прямую. Делаем с художественными образами, как с оплаченной проституткой, что заблагорассудится.

Чты вы хотите, художники? Все художники хотят говна, — бессмертия. От логова, денег, нормальной человеческой жизни они тоже не откажутся. Тем более от женщин.

Женское начало противопологается мужскому. Свет-тьма. Белое-черное. Любовь-ненависть. Других перводвигателей в природе нет и не надо боле. Достаточно.

Лицо у автомобиля со смятой фарой — человеческое, будто лимон жевался.

«Отпустить жилы.»

Наклонялся и хватался за женские икры, такие аппетитненькие налитые теплые.

«Натянуть жилы!»

Женских икр много, несколько сотен, все одинаково аппетитные налитые и теплые, а то, что окаменелые, так это внешнее. Сувенирные развалы на смотровой площадке университета, наблюдающие за степановыми пальпациями икр-балясин, либо прикидывали про себя что-нибудь насчет поквартального контрольного осмотра балюстрадных участков по поводу крепости балясин, либо принимали молодого человека за очередного сумасшедшего, которых в столице, как милиционеров, пара на автора. Гадали они недолго. У одной икры, показавшейся особенно аппетитной, он так сжал гранитную плоть, что за спиной раздался шмяк и хруст железа. Тролейбус посреди белого дня въехал в зад туристическому автобусу, мирно стоявшему у бордюра и выпускающему из себя синеголовых китайцев. Внимание с художника переключилось на происшествие. Резко распрямился, спугивая с парапета, молящегося чёрту, ворона.

Оставляя оспины, стеклянная шрапнель ударила по лбам стен, с диким треском лопнули прожектора подсветки, вспыхнул звездный мусор, шпиль воткнулся иглой в мясо неба. Конец душной ночи. Раздражает также совокупление ночного мотылька со страстной лампой над подьездом. Соски, почему-то, так чешутся.

Как гадок мавзолей! Обидно! Иметь такую совершенную кожу и быть холодней одиночества по той только причине, что вместо ласковых овальных каналов с плывущей рукой, по всем одиннадцати уступам километровой пирамиды одни прямые линии и углы, пугающие математической точностью. Но здесь, в граните университетского входа нашлась идеальная каннелюра. Сын многотрубного города маленький одночлен, упавший с музейных этажей, распустил сердце и вложил грешную ладонь в отвечающий канал. Четыре цилиндра гусенично изогнулись, сминая и разрывая чугунные решетки между ними. Черные шишки с трепещющих кольев с воем били в темноте в обездвиженные страхом стены, другие, пролетев по дуге, падали в мягкий асфальт с чмоком. Мрамор — кожа трупа. Главный труп Москвы — Дом правительства. Гадко! Вкусно как! Этот постамент колоритному Пушкину калориен. Вот он в руке деликатесный кусочек, каменная шоколадка, живое в косном, костяное в живом.