Старость аксолотля - Яцек Дукай

Я вступил в Ад. Ад замкнулся позади меня и надо мной. Окружающая чернота мгновенно сгустилась до состояния жирных чернил. Ноктостекла усилили искусственную контрастность, ускорили реинтерпретационные расчеты, уже в процессе восприятия на моих зрачках образы предметов облеклись в новые цвета и новую фактуру полутени: камень в дерево, дерево в камень; потом я подхожу, прикасаюсь, и это оказывается животное. Здесь есть звери, Мрак полон живых существ, животных и растений, и бог знает чего еще. Представьте себе земную эволюционную шкалу фауны, говорил доктор Гасп, затем разбейте ее, осколки размножьте в тысячу раз, смешайте, четверть откиньте, четверть переверните – и вы получите картину хаоса, царящего в животном мире Мрака. С флорой немногим лучше, но все равно видов здесь на один квадратный километр столько же, сколько и во всей Евразии. А ведь Мрак намного моложе Земли. Возможно, это вызвано большим эволюционным давлением, ведь не всегда картина была такой, не всегда Мрак был Мраком, окружающая среда здесь очень изменчива, потому что переменчива сама звезда Мрака, это невидимое отсюда солнце, чертовски неустойчивое, теперь оно переживает фазу максимально сильного излучения, но бывали такие эпохи в миллионы лет, когда оно оставалось прохладным, и тогда здесь царил Ледниковый период в квадрате, небо было абсолютно чистым, атмосфера скошена, за терминатором ее можно было собирать пригоршнями с промерзшей земли. Вероятно, были периоды еще большей жары, когда газовая оболочка выполняла функцию высокоальбедной планетарной защитной пленки. Однако избегайте прямых ассоциаций с Венерой; это не Венера. Избегайте любых прямых ассоциаций с чем бы то ни было. Сам факт выживания биосферы Мрака доказывает необычность, оригинальность функционирующих здесь эволюционных механизмов. Продолжая лекцию, доктор Гасп де-факто признавался в собственном незнании: биологи Мрака все еще находились на стадии составления карт своего невежества. На Земле и позднее на «Геринге» я изучал всю передаваемую информацию, учился распознавать инопланетные виды растений и животных, прежде всего опасные, – и теперь с трудом называл каждого сотого. Меня окружают непроходимые джунгли тайны. Деревья? Какие там деревья, эти грибовидные выросты, состоящие из десятка симбионтов, сверху они покрыты фотофильной тканью растительного симбионта, нижние части образуют конгломераты сосуществующих растений и животных, на сегодняшний день классифицировано около тысячи их видов, а их несравнимо больше, трудно встретить дважды одну и ту же комбинацию, почти каждый дендрофунгус является уникальным, единственным в природе суперорганизмом. Я обходил их на безопасном расстоянии, стараясь не приближаться ни к одному из «стволов», хотя, по правде говоря, единственным показателем безопасности сохраняемой дистанции был факт, что я все еще жив. Некоторые «деревья» пожирают неосторожных. Некоторые переваривают их еще до того, как съедят. Некоторые выстреливают в них спорами. Я смотрел разные фильмы; запущенные под выбранные экземпляры У-менши гибли так или иначе, всегда эффектно, для предостережения будущим исследователям. Войдя в эту аллею смерти – встав на темную извилистую тропу, проложенную природой между землями, занятыми корневыми системами отдельных «деревьев», – я почувствовал, что окончательно, безвозвратно освобождаюсь от всякого страха. Джунгли Ада уже стольких убили до меня. Какие у меня шансы. Их нет, почти нет. И теперь я свободен. Нога коснулась мягкой земли, я отдышался, по потной коже пробежала волна холода. И я пошел, все быстрее и быстрее, не оглядываясь. Сначала именно так: «безопасно», по многократно петляющей широкими дугами траектории, проложенной между «стволами». Ничто не нападало на меня. Я наклонился к огромному дендрофунгу, вошел в паутину грибниц, разодрал кисею насекомоядных мембран, коснулся горячего тела. Оно пульсировало. Я прижал ухо. Бум-бу-лубум, бум-бу-лубум. Сердце? Эти «деревья» не имеют сердец, нет в них вместо соков никакого кровотока, может, даже и соков нет… какие соки, зачем все эти аналогии, они ведь, по сути, не деревья, забудь. Что-то высунулось из кожи организма, меняющей оттенки черноты, – сотый симбионт, парализующие щупальца, жала смерти, листья-не-листья – коснулись моего лица – я не двигался – коснулись моих век – я не моргнул – коснулись моих губ – я укусил. Ничего не случилось. У него не было вкуса. Как бумага. Я выплюнул. Достал нож и вонзил его в «дерево». Что-то потекло. Послышалось шипение. Я ударил снова. Рах-рах-рах, холодная ярость, даже одышка. Клинок в густой жидкости. Сильно пахнет. «Дерево» молчит. Вытираю и прячу лезвие, смола на перчатках, протираю перчатки, продолжает пахнуть; все ароматы Аравии… Я жив, поэтому возвращаюсь на тропу, которую мне больше не нужно называть безопасной. Свободный – без страха – отчаявшийся. И я иду, иду, соборы тьмы кружат вокруг меня, мимо проплывают уходящие в небо столпы, нависшие тенью аркады, облака плесени-не-плесени, висящие под куполом, серые сети, рассекающие вибрирующими полотнами просторы огромных нефов, готика живых ветвей, борющихся с соседними за доступ к остаткам солнечного света для своих светопоглощающих симбионтов, поднимающихся в монотонную тьму покрова крон и сбитых в плотную массу; барокко штор, качающих наверх воду, желеобразные оборки, земные змеелианы… Но в реальности в картине нет той статичности, которую подразумевают медленные слова, – сейчас я расскажу о животных, о животных, которые здесь повсюду. Эти мелкие, едва заметные, по привычке именуемые насекомыми, насекомоидами, членистоногими – кружат здесь огромными облаками, лавируя между стволами, поднимаясь и опускаясь, ускоряясь внезапным порывом и снова замедляясь, а затем почти неподвижно зависая; а этих облаков в поле моего зрения всегда несколько, они обходят друг друга, не смешиваясь, это напоминает танец, запущенный неуловимо для взгляда симулятор бури. Насекомые в воздухе, насекомые на земле, насекомые на мне. Стряхиваю, оглядываюсь, выискиваю, давлю – а потом замечаю, что они снова ползут. В джунглях так всегда, дикость мира силой вгрызается в тело и в разум, это больно. Когда я пинком переворачиваю камень, появляется изнанка жизни, в которой тоже есть свое движение: взрыв гнили, эксплозия тлена, пар вырывается из разорванных коконов, в которых черви хранят свою органическую добычу, и полчища мерзости веером расползаются из-под моих ног в поисках нового логова тьмы. А ведь здесь есть и своя красота, ее можно отыскать везде, если ты достаточно голоден. Ведь есть и животные побольше, те, что роют землю, ползают, прыгают и летают, величиной с крота, с собаку, с лошадь. Разумеется, они не кроты, не собаки и не лошади. Большинство из них не имеет глаз, но те, у кого