Виталий Забирко - Тени сна (сборник)

Я аккуратно перебрал на столе бумаги: рукописные наброски на тетрадных и блокнотных листках, а один даже на салфетке из кафе. Без начала и конца. Я тогда эти наброски так и писал. Сердцем. Наверное, понимал, что никогда не смогу облачить их в одежды произведения.

…Аллея в сквере была выложена маленькими, с ладонь, серыми плитками, аккуратно, как шоколад, разграфленными на ячейки. Моросил мелкий-мелкий, почти неощутимый дождь, который, конденсируясь на широких листьях каштанов аллеи, срывался за шиворот огромными холодными каплями. Странно, Они ходили по этой аллее всего раза три, но каждый раз, как по заказу, моросил дождь.

Кажется, Они тогда были в плащах… Да, конечно же, в плащах. И на Ней были Ее любимые туфли: голубой замши, прошитой черными шнурами. Уезжая, Она оставила туфли в прихожей, словно собираясь вернуться. И они стояли там, брошенные, никому не нужные; пока однажды кто-то из гостей, уходя домой в ненастную погоду, не попросил их для своей жены — мол, она сейчас в новых французских и боится, что ее туфли пострадают от воды. И Он разрешил. Но при этом на душе у Него было пусто и больно, будто Он отдал хрустальные золушкины башмачки.

Такую же пустоту и боль Он испытывал каждый раз, когда проходил по каштановой аллее. А в дождь Он там вообще не ходил…

«Да, — подумал я, — о ее туфлях я совсем забыл. А вот аллею помню. Нет, уже не бередят душу воспоминания, когда я иду по этой аллее, но настроение непроизвольно настраивается на тихую ностальгическую грусть, хотя каштаны давно вырубили и на их месте посадили березы. А вот «ячеистая под шоколад» плитка осталась, но теперь никто не даст ее насечкам такое сравнение. Исчез плиточный шоколад с прилавков…»

Я взял несколько блокнотных листочков.

…Состав подали на перрон за полчаса до отправления поезда, и Они чуть ли не первыми вошли в вагон. Зашли в купе, Он задвинул дверь, сели. В зеркале на двери отражалось еще одно купе, и там тоже сидели двое. Он обнял Ее и стал целовать. За ухом, в щеку, в подбородок. Едва касаясь губами, Он ощущал горьковатый привкус хвои. Духи Ему не нравились, впрочем, Ей тоже.

Поцеловать в губы Он Ее не успел. Зеркальное купе резко, со стуком въехало в стену, и в дверном проеме возникла женщина с раскрасневшимся энергичным лицом. Не обращая на Них внимания, она поставила на сидение тяжелую объемистую сумку и что-то крикнула по коридору в конец вагона. Через мгновение к первой женщине присоединилась вторая, мальчик лет шести с автоматом, мальчик лет трех с мизинцем в носу и еще несколько чемоданов и сумок. Мальчишка с автоматом сразу забрался на верхнюю полку, и малыш тут же захотел к нему. Его подсадили, и он, усевшись рядом с братом, стал пускать ртом пузыри, вполне довольный собой. Женщины о чем-то посовещались и вышли, приказав обоим мальчишкам не свалиться.

Тогда Он повернулся к Ней и, наконец, поцеловал в губы.

— Не развращай несовершеннолетних, — прошептала Она.

Сверху, свесившись с полки, на Них долгим изучающим взглядом смотрел старший мальчишка.

— Я пойду, — сказал Он.

— Да, иди.

Он вышел на перрон и подошел к окну Ее купе. Окно было пыльным, и Ему вдруг захотелось написать на нем пальцем:«ЛЮБЛЮ».

Она постучала по стеклу с той стороны, махнула рукой — иди. Он улыбнулся, показал на часы — еще двадцать минут. И именно в этот момент Он понял, что это ВСЕ.

Он протянул было руку, чтобы наконец-то написать признание, но вместо этого махнул ладонью, повернулся и пошел прочь. Не оглядываясь, быстрым шагом вошел в здание вокзала, вышел на площадь.

Было ясное прохладное утро. Двадцать седьмое мая.

Он глубоко вздохнул, но не почувствовал ни облегчения, ни боли. Ничего. Пустота.

…Больше Они никогда не встретились.

«И все же встретились, — с грустью подумал я. — Спустя двадцать пять лет». Мой редакторский взгляд невольно отметил в тексте излишнюю долю мелодраматичности — то, от чего я сейчас категорическим образом избавлялся в своих повестях. Но, странно, сам текст меня задел. Быть может, потому, что все так и было? Или память просто романтизирует мою юность?

…Был сырой, промозглый, осенний вечер, лил сплошной холодный дождь, и Он напился. Утром Он сходил на почту и дал телеграмму: «Я тебя люблю». А вечером напился.

Он сидел в каком-то подвальчике на высоком табурете за круглым маленьким столиком. Воздух в подвальчике представлял собой белесый липкий коктейль из табачного дыма, сырости, перегара и тяжеловесных нецензурных мужских разговоров. По цветному стеклу полуподвального окна узорчатыми струйками стекала вода; Он заворожено смотрел на судорожно меняющиеся и вдруг замирающие узоры и пил. Пил за невесту, только за Нее, за Ее счастье, за… За Ее волосы, крашенные хной (Ее любимый цвет — тогда, по крайней мере), зачесанные назад и перехваченные резинкой; за Ее открытый чистый лоб с махоньким лукавым шрамом; за вечный румянец чуть припухлых щек. За Ее серые хорошие глаза — черные и чужие, когда Она задумывалась.

Потом Он выбрался из подвальчика по осклизлым, грязным, стоптанным ступеням в черную городскую ночь и побрел прямо по лужам посреди улицы, сгорбившись под проливным дождем. Пустой, ярко освещенный автобус сухим пристанищем ждал Его на перекрестке, но Он прошел мимо, и тогда шофер мягко тронул машину, с лязгом закрыв дверцы, и автобус, сияя пустыми окнами, медленно уплыл в дождливую тьму.

Домой Он пришел как-то быстро, словно Его дом стоял рядом, за углом, а не черт знает где. Дверь в квартиру была распахнута настежь, но Он не обратил на это никакого внимания. Вошел, постоял в коридоре, неуклюже раскорячившись между стенами и шумно дыша перегаром, затем пьяно икнул и ввалился в освещенный четырехугольник комнаты.

И отрезвел. Вода лилась с плаща на пол ручьями, растекаясь огромной холодной лужей.

— Ты… — прохрипел Он.

И Она в белом подвенечном платье — прямо со своей свадьбы — бросилась к Нему на грудь, уткнувшись в нее лицом. Что Она никогда — просто никогда! — не делала…

— Бог мой, ты мокрый, ты совсем мокрый, — прошептала Она, но, как Ему показалось, еще сильнее прижалась к груди.

— Ты… — прохрипел Он и задохнулся, зарывшись лицом в Ее волосы.

— Не обнимай так крепко…

Она застучала в Его спину кулачками.

— Эй, парень, — хмуро сказал бармен, тряся Его за плечо. — Мы закрываемся.

Он очнулся.

Был поздний промозглый осенний вечер. На улице лил сплошной холодный дождь. Он сидел в каком-то подвальчике на высоком табурете, край стола немилосердно давил в грудь. В помещении было пусто, неуютно и страшно грязно: столы завалены объедками, уставлены пустыми бутылками и пивными кружками; пол представлял собой мозаику из слякоти, занесенной с улицы, окурков и плевков.