Эрик Рассел - Зловещий барьер. Ближайший родственник. Оса
Впрочем, не только. Он не ограничивался собиранием и систематизацией фактов. Он еще и выдвигал гипотезы — совершенно сумасшедшие, на взгляд современников, но внутренне достаточно непротиворечивые. Порой его называли антисциентистом, однако не совсем справедливо. Форт отвергал не науку, а ее закосневших — с его, Форта, точки зрения — жрецов. Книги Форта являли собой подлинный кладезь тщательно подобранной, задокументированной, достоверной информации и собрание фантастических идей, способных поразить любой непредвзятый ум. И потому вовсе не удивительно, что фантасты, и поклонники жанра почитали тетралогию Форта не меньше, чем Четвероевангелие. После смерти Чарлза Форта его деятельность была продолжена усилиями основанного в 1931 году Общества Форта, куда входили: такие известные писатели, как, например, Бен Хект, Джон Купер Поувис, Александр Вулкотт и Теодор Драйзер. Общество издавало два журнала — «Сомнение» в США и «Ло!» в Великобритании. Почти одновременно возникла и Международная Фортианская, организация, выпускавшая в Америке «Журнал МФО», а в Англии — «Фортиан Таймс». Одно время Эрик Фрэнк Рассел был представителем МФО в Великобритании. Идеи Форта питали его творчество с первого до последнего дня. В частности, именно на них полностью построен «Зловещий барьер» — первый роман Рассела, опубликованный в американском журнале «Неведомое» в 1939 году, отдельным изданием вышедший в 1943, а в расширенном и несколько переработанном виде — том самом, в котором вы его прочли, в 1948 году. Все приведенные в романе странные, факты — от трагической истории Каспара Хаузера, этой загадочной фигуры начала прошлого века, на месте таинственной гибели которого в городском парке Ансбаха стоит памятник со словами: «Здесь один неизвестный был убит другим неизвестным», и вплоть до мельком помянутого необъяснимого исчезновения парохода «Уарата» — все эти факты почерпнуты из книг Форта или досье, собранных энтузиастами МФО. И сама идея о том, что человечество не одиноко на Земле, что рядом с нами живут не то невидимые повелители, не то незримые паразиты — тоже принадлежит Чарлзу Форту. Кстати, к идее паразитирующей на человечестве инопланетной жизни обращались и многие другие фантасты — вспомните хотя бы блистательных «Кукловодов» Роберта Хайнлайна. Да и сам Рассел не раз возвращался к ней в своих произведениях — и в некоторых рассказах, и в поздних романах «Трое для завоевания», увидевшем свет в 1956 году, и «Мозгокруты», вышедшем восемь лет спустя.
Однако не торопитесь усмотреть в Расселе этакого паразитировавшего на Форте «витона». Здесь все обстоит намного сложнее.
Наша русская традиция требует от писателя-фантаста прежде всего оригинальности собственных концепций — если, конечно, он сам придаёт этим концепциям хоть какое-то значение; бывают ведь — и достаточно часто — случаи, когда фантастическая посылка чисто условна, более того, сознательно неоригинальна, чтобы не отвлекать внимание от главного, от проблематики социальной, психологической или какой-то еще. Но уж если автор более или менее всерьез выдвигает фантастическую идею или гипотезу — она непременно должна быть нешаблонной. В — противном случае и между читателями, и среди критиков неизбежно отыщутся те, кто попрекнет этим автора. Кто из нас не слышал, а то и сам не произносил, с легким пренебрежением говоря об Александре Беляеве, например: «А, популяризатор идей Циолковского…»
Англо-американская традиция относится к такой ситуации диаметрально противоположно. Там идея — сама по себе ходячий товар, обладающий собственной ценностью. Роман «Фонтаны Рал» Артур Кларк написал, основываясь на идее ленинградского инженера Юрия Арцутанова, — и во время своего вояжа по нашей стране даже привез ему в благодарность микрокалькулятор. Однако первый свой литературный заработок сам Кларк полупил из рук Эрика Фрэнка Рассела. Дело было так. В одном из ранних, написанных еще под явным влиянием Стэнли Вейнбаума рассказов — он назывался «Пр-р-иит» по имени посетившего Землю космического пришельца — Рассел использовал идею юного Кларка. На прощанье Пр-р-иит дарит землянам придуманный Кларком цветомузыкальный инструмент — прошу заметить, все это происходило задолго до реального распространения цветомузыки. Так вот, когда рассказ был опубликован, Рассел честно отсчитал Кларку десять процентов гонорара. Правда, Кларк не признался, что свою идею он почерпнул у русского композитора Александра Скрябина. И еще один праздный вопрос занимает меня: что было бы с Арцутановым, получи он десятую долю гонорара за «Фонтаны Рая»? Впрочем, не будем отвлекаться. В недрах идей и фактографического материала Чарлза Форта устроил себе просторную экологическую нишу не один Рассел — там мирно паслось несколько десятков писателей;-фантастов. И никому не пришло в голову осудить их за это. Такова уж традиция.
Итак, с тремя китами, подпирающими Расселов художественный мир, мы разобрались. Теперь пора поговорить собственно об этом мире.
IIIХотя по западным стандартам литературное наследие Рассела не слишком велико — десять романов и восемь сборников, повестей и рассказов, — однако по нашим меркам он все-таки был писателем весьма плодовитым. О новеллистике его мы можем судить достаточно объективно — выпущенный в 1973 году издательством «Мир» в серии «Зарубежная фантастика» авторский сборник Рассела «Ниточка к сердцу» и ряд рассказов, опубликованных в коллективных сборниках, дают на это полное право; можно сказать, что русскому читателю доступна примерно четверть Расселовой новеллистики. И смело можно утверждать, что в целом она достаточно традиционна и, возможно, затерялась бы в море рассказов и коротких повестей англо-американских фантастов, если бы не одно ее свойство «Во всех рассказах Рассела — почти без исключений — ощущается удивительная гармония. Органически присущая Расселу романтичность, уравновешиваясь столь же имманентно присущей писателю ироничностью, не становится в итоге слащавой и приторно-розовой, что случается с иными авторами-романтиками сплошь и рядом. С другой стороны, ирония, уравновешиваясь романтикой, не начинает горчить. Именно это умение с мастерством настоящего канатоходца балансировать на острой грани, не падая ни в ту, ни в другую сторону, и придает рассказам Рассела неповторимую интонацию, почти безошибочную узнаваемость — качество, которое может быть присуще лишь работам подлинного мастера.
С романами его дело обстоит сложнее — этот том является едва ли не первой их подборкой, ставшей доступной русскому читателю. И сразу же делается заметным, какое огромное место занимает в мыслях и творчестве Рассела война.
Впрочем, разве это удивительно? Любой писатель есть плоть от плоти своего времени, своего общества, своего поколения. Первая мировая война пришлась на подростковые годы Рассела. Он помнил затемнение в Лондоне и немецкие цепеллины в небе. На зрелые его годы упала Вторая мировая — руины Ковентри, печи Треблинки… А сразу вслед за ней началась третья из великих войн — холодная. Куда же было деваться от войны человеку Этого поколения? Она пронизала сознание, вошла в плоть и кровь. И принесла с собой четкий, легко узнаваемый и распознаваемый образ врага — тоталитаризм» С тоталитарными галактическими государствами воюет Земля в «Осе» и «Ближайшем родственнике»; из тоталитарного общества бежит на Землю кактусовидная девушка Мэт — героиня прелестной новеллы «Свидетельствую»; именно тоталитарное общество является той общественной формацией, которую органически не способна принять странная цивилизация гандов в повести «И не осталось никого» (кстати, эта написанная в 1951 году повесть одиннадцать лет спустя разрослась в роман «Великий Взрыв» — даст Бог, когда-нибудь и он дойдет до отечественного читателя)… Этот перечень можно было бы продолжать и продолжать.
Правда, представления о тоталитаризме у Рассела, надо признать, были весьма упрощенные и облегченные — на уровне антинацистской пропаганды времен Второй мировой. Придись ему пожить у нас или в Третьем Рейхе — романы строились бы совсем иначе. В самом деле, читая «Осу», например, очень трудно отделаться от впечатления, что окажись блистательный шпион-диверсант Моуди в Москве, Пекине иль Берлине — задачи, вставшие перед ним, оказались бы куда более трудноразрешимыми, а сам он оказался бы в кутузке заметно раньше, чем успел бы в одиночку разложить вражеское государство. И это несмотря на то обстоятельство, что он — человек отменнейших кондиций, утверждение чего заложено уже в самом названии романа: по-английски одинаково пишется и слово «оса», и аббревиатура, расшифровывающаяся как «белый, англосакс, протестант» — то есть первостатейный американский гражданин, средоточие лучших качеств нации. Сейчас, правда, этого словца почти совсем не услышишь, но в сороковые — пятидесятые годы оно еще звучало достаточно гордо. Все это несомненно так. И все-таки… Все-таки веет со страниц романа чем-то родным и близким; сквозь сирианский грим мистера Моуди так и норовят проступить благородные тихоновские черты, и невольно слышится голос Копеляна за кадром.
