Иван Беляев - Галобионты

– Не беспокойтесь, полковник, я обязательно буду держать вас в курсе всего, что происходит.

Как только дверь за Дзержинцем закрылась, все мысли о нем мгновенно выскочили у профессора из головы. Любовь, по-прежнему находящаяся в коматозном состоянии, манила Степанова к себе, овладевая всем его существом. На самом деле двухнедельный срок, отпущенный ему Дзержинцем, казался профессору вечностью. Слишком долго ждал Антон Николаевич этого благословенного времени.

– Две недели, – бормотал профессор, – четырнадцать дней, целых четырнадцать дней… Я и она… Она и я…

Если бы Степанову кто-то сказал, что его бывший верный помощник Геракл находится на подступах к базе, и в его распоряжении не четырнадцать дней, а только три, это стало бы для профессора страшным ударом.

Алекс снова шел по следу Геракла. Но на сей раз он примерно представлял себе направление продвижения. Снова вспомнились наставления Дзержинца о том, что он, Алекс, должен доверяться своей интуиции. Задача облегчалась тем, что все мысли Алекса были направлены на Геракла. Между ними существовала некая необъяснимая связь, обусловленная тем, что Геракл двигался к Любови. В те минуты, когда мысли Алекса обращались к любимой женщине, все в нем замирало. Он чутко прислушивался к своим ощущениям. На протяжении почти всего времени следования за Гераклом Алекс был скорее спокоен, чем волновался за нее. Стойкая уверенность, что ей не грозит опасность, пребывавшая где-то в тайниках его подсознания, успокаивала Алекса, обнадеживала его, придавала силы и веры в благополучный исход.

Понимая, что Геракл не допустит близкого соседства с ним, Алекс вынужден был двигаться в почтительном отдалении от галобионта. Он никогда не сталкивался с Гераклом, не находил ни одного его следа, но тем не менее был уверен, что безошибочно двигается в нужном направлении. Он и сам считал, что запасная база должна находиться где-то на севере.

Видя что Геракл следует тем же курсом, Алекс постоянно убеждался в правильности выбранного направления. Преодолевая сотни и тысячи километров со скоростью около семидесяти километров в час – таким образом используя не более трети своих возможностей – и останавливаясь не столько за тем, чтобы отдохнуть самому, сколько для того, чтобы дать отдохнуть Гераклу, Алекс ни на секунду не переставал размышлять обо всем, что с ними происходило. Мозг, напряженно работающий около двадцати часов в сутки, нисколько не утомился и функционировал по-прежнему ясно, четко и быстро. То же касалось и физического состояния Алекса. Он не ощущал ни малейшей слабости, ни усталости. Духовное напряжение в нем было так велико, что он легко переносил все тяготы долгого путешествия. Алекса не тяготил ни все более усиливающийся холод, ни скудная пища. Подобно Гераклу время от времени он пользовался препаратами, которыми снабдил его профессор. Запас средств, поддерживающих силы, у него был гораздо скуднее, но это компенсировалось собственным потенциалом организма Алекса.

– Ну-с, моя милая, как мы себя чувствуем?

Это были первые слова, которые услышала Любовь с той минуты, как она потеряла сознание на южной базе. Долгие недели, в течение которых ее перевезли на север отложились в сознании, как одно мгновение. Еще не открывая глаз, Любовь поняла, что над ней склонился тот самый человек, которого она боялась больше всего на свете. И снова, как и тогда, девушку сковал ужас.

– Открой глазки, – лопотал профессор, – я знаю, ты слышишь меня.

Она почувствовала на своем лице горячее прерывистое дыхание Степанова и еще крепче зажмурилась, не желая ничего, кроме того, чтобы погрузиться в прежнее состояние. Но Антон Николаевич был настроен весьма решительно.

– Открой же глаза, – потребовал он более настойчиво, – перестань вести себя так, будто ты маленькая девочка.

В его тоне сквозила неприкрытая угроза. Испугавшись, как бы профессор не вознамерился привести ее в чувство более радикальными методами, Любовь сделала над собой усилие и разомкнула веки.

– Ну вот и молодец, вот и умница, – с хрипотцой в голосе проговорил Антон Николаевич, – дай мне полюбоваться на тебя, я так долго ждал этого.

Любовь и сама не могла понять, почему вид профессора внушает ей такой страх. В его присутствии она полностью утрачивала контроль над собой, силы оставляли ее. Она готова была расстаться с жизнью, лишь бы только не испытывать больше этой муки. Ни один человек, ни одно существо на всем свете не могло вызвать у Любови такого ужаса. Даже галобионт, которого звали Гераклом, не казался девушке страшным, хотя она прекрасно понимала, насколько он опасен и как враждебно настроен против нее и Алекса.

– Ты меня боишься? – вкрадчиво говорил Антон Николаевич.

– Не нужно меня бояться. Я не сделаю тебе ничего плохого. Я ведь так люблю тебя.

Степанов протянул к ней слегка подрагивающие руки, обхватил за плечи и приподнял, заставив ее сесть на своем ложе. От его прикосновения у Любови потемнело в глазах. Голова девушки безвольно откинулась назад, рот полуоткрылся, а сердце, секунду назад готовое выскочить из груди, вдруг замерло.

– Э-э нет, моя дорогая, так дело не пойдет, не надо жеманиться и делать вид, что ты лишаешься чувств.

Степанов слегка встряхнул Любовь, все еще держа ее за плечи.

– Прекрати этот балаган, иначе мне придется прибегнуть к более действенным методам воздействия, чем простые уговоры.

Снова угроза. И снова Любовь моментально пришла в себя, широко распахнула глаза.

– Ну вот и умница, – удовлетворенно проговорил профессор, – такой ты мне больше нравишься. Как ты себя чувствуешь?

Любовь молчала, не в силах произнести ни звука. Огромные глаза, полные страха и мольбы, наливались слезами.

Степанов нахмурился. Нагая беспомощная женщина, сидевшая перед ним на узкой кушетке, не вызывала у профессора ни тени жалости. Удостоверившись, что Любовь чувствует себя достаточно хорошо, чтобы участвовать в его затее, он прошептал: «Игра начинается».

При взгляде на нее в Степанове ожили вдруг самые свирепые животные инстинкты, о существовании которых он раньше и не подозревал. Любовь в его глазах воплощала в себе все самое тяжелое и худшее, что ему пришлось пережить. Все злоключения, вся неудовлетворенность, чувство задавленности и заброшенности, одиночество, рабская зависимость от ненавистного Дзержинца, вечная неизбывная жажда мести… Это все вдруг нахлынуло на Степанова, превратив его в настоящего безумца. Любовь символизировала первопричину всех бед профессора, а стало быть, и главный объект его мщения. Антон Николаевич наслаждался сознанием того, что ему никто не помешает. Он мог погрузиться в свое занятие, не опасаясь, что кто-то отвлечет его от вкушения этого острого, сводящего с ума удовольствия, к которому он стремился долгие двадцать лет. Степанов был намерен подойти к нему со всей возможной тщательностью. Временами его охватывал дикий порыв наброситься на женщину, чтобы немедленно утолить снедавшее его вожделение. Однако профессор дела все, чтобы сдержаться – гораздо приятнее было продлить наслаждение. Не для того он стремился к нему столько лет, чтобы в одну минуту выплеснуть все, что в нем накопилось. Степанов не мог, да и не хотел отдавать себе отчета в своих эмоциях. И все же где-то в глубине души в нем шевельнулось осознание того, что явилось основным мотивом его дикого настроя. Панический ужас, внушаемый им женщине, распоясывал профессора, разжигая в нем самые низкие порывы, лишал последних остатков здравомыслия.