Юрий Никитин - Имаго

Лютовой хмыкнул, сказал громко:

– Думаю, что «Спартак» пролетает. Болеть он будет за бейсбол.

– Или за американский футбол, – вставил Шершень.

Бабурин подумал, рассудил:

– Главное, чтоб не против «Спартака»! А там пусть хоть за пинг-понг. Или макромой бонсаи тэквондирует.

Майданов перевел дыхание. Пальцы все еще тряслись, но он заставил себя отпить чаю. Лохмотья расплывшегося сухарика суетливо и беспомощно вылавливал ложечкой. Шершень придвинул чистое блюдечко, но Майданов сделал вид, что это очень вкусно, все так и задумано, отправлял все пойманное в рот, только что не причмокивал, интеллигент должен не замечать промахи соседей, а уж свои – тем более.

Разговор покатился легкий, без политики. С удовольствием поговорили о последнем решении московских властей о расширении дорог, это и юсовцы желают, обсудили перемены в общежитиях московских студентов. Отныне, по решению мэра, ликвидируются раздельные общаги, теперь будут только совместные. Даже в комнатах, где четыре кровати, две должны занимать обязательно мужчины, а две – женщины. Если же в каком институте, к примеру – педагогическом, женщин намного больше, то мужские места распределять пропорционально: хотя бы по одному среди трех женских.

– Тогда уж и принимать в пропорции один к трем, – заметил Майданов, – а то в педагогическом пока что один юноша на двадцать три девушки!

Бабурин восхитился:

– Я вообще-то больше всего в женщине люблю три достоинства: лицо и грудь… Но в такой вот комнатке, в падагогическом, гм… это же сколько у меня перед мордой будет голых сисек?.. И жоп?

Шершень сказал ядовито:

– В жизни каждого мужчины бывают периоды, когда он абсолютно равнодушен к женщинам. Это первый, второй и третий периоды в хоккее. Но у тебя еще и футбол! Так что ты от них защищен.

– Ничего, – возразил Бабурин бодро, – то, что все мы постоянно тянемся к светлому и возвышенному, не мешает время от времени оттягиваться грубо и примитивно. А дружбу сексом не испортишь. Я вот скажу, это наш мэр хорошо придумал! И вовсе не из-за торжества общечеловеческих ценностей…

– А почему же? – поинтересовался Шершень.

– А пусть лучше две девки в общаге на одинокого парня лезут обеими ногами, чем одна с другой забавляются. А в комнатах, где одни парни, – самец с самцом.

Мы переглянулись. Бабурин Бабуриным, но исхитрился нечаянно выдать здравую мысль. При нынешнем разгуле гомосексуализма и прочих перверсий, достижений демократии, это мог быть отчаянный жест как раз блюстителей нравственности…

– Мэр у нас в порядке, – сказал Лютовой. – Крепкий орешек. Такого бы в президенты…

– Сожрут, – возразил Шершень. – В президентах марионеточных стран могут быть только полнейшие ничтожества.

Майданов ощутил момент, когда может вставить и свою копеечку:

– Почему именно в марионеточных? Почему?.. Это говорит лишь о развитости демократии, если президент – дурак. И ничего в этом нет обидного. Вон в США, цитадели демократии, не случайно самый тупой из всех когда-либо существовавших президентов. И предыдущий был полным ничтожеством. Помните того вечно улыбающегося красавца-идиота? А этот даже не красавец. Зато всяк видит, президент – такой же парень, как и он. Сейчас в США демократия достигла своего наивысшего развития: президент ей не нужен вовсе. Он не управляет…

– Им управляют? – спросил Лютовой с ехидцей.

– Это тоже в прошлом, – спокойно и с достоинством ответил Майданов. – Президент в демократической стране, как император у ацтеков – красивый дурак, олицетворяющий здоровье страны! Но, конечно, он не правит. Когда проходил срок царствования, ацтеки своего императора приносили в жертву, а на его место выбирали другого. Мы, демократы, делаем то же самое. Пусть не так красочно, но так же функционально… Разве это не лучший вариант?

Лютовой рассмеялся.

– Вариант хорош! В самом деле. Во-первых, сразу становится видно, сколько наворовал! Заодно открывается, сколько наворовали его министры и прочие семейки. Но, все-таки, кто его сажает на трон? Не простой же народ, именем которого все делается!

Майданов наморщил аристократический нос.

– Алексей Викторович, – сказал он с мягким упреком, – ну зачем вы снова про этот простой народ такие нехорошие слова?.. Да еще повторяете так настойчиво? Словно вдалбливаете… Как-то нехорошо.

– Ага, не ндравится?.. – сказал Лютовой с нарочитой злобностью. – А кому понравится, когда вот так в лоб всю правду?.. Но если мы хотим делать дело, то надо иметь дело с правдой. Если хотите, истиной. А истина в том, что со средним, сиречь, простым человечком никто не считается. Ни политики, ни отцы церкви, ни жоп-звезды. Могут в чем-то ориентироваться на их вкусы, их предпочтения, чтобы быстрее капусту срубить, но считаться – уж н-е-е-ет!.. Так вот, это к тому, что и мы, иммортисты, считаться не будем. Подчеркиваю, не мы считаться не будем, а также и мы! Улавливаете разницу?

– Уже уловили, – сказал за Майданова Шершень. – Давай, выкладывай, что у тебя там за пазухой…

Лютовой раздвинул плечи и выпятил грудь, глаза сверкнули мрачным огнем, уже раскрыл рот, но в этот миг все мы услышали крик на площадке. И хотя я был в самом дальнем углу веранды, крик услышал отчетливо. Все мы, как стадо испуганных оленей, ломанулись с веранды, толкаясь, почти отпихивая друг друга, пробежали по ступенькам и выметнулись на лестничную площадку.

Глава 10

Крик стал громче, истошный, нечеловеческий. Дверь в квартиру Майданова распахнута. Крики, мужской и женские, неслись оттуда, из распахнутой квартиры. Я не успел заглянуть, оттуда вывалился негр Блэк, весь с головы до ног в блестящем сияющем парадном мундире, но черное лицо перекошено ужасом, глаза выпучены, рот как распахнулся в крике, так и остался, только теперь оттуда уже один жуткий хрип смертельно раненного зверя.

Майданов влетел в квартиру со скоростью рокера на «Харлее». А негр, ни на кого не глядя, метнулся к шахте лифта, трясущимися руками нашарил кнопку вызова. В шахте загудело, негр всхлипывал, по черному, как ночь, блестящему жирному лицу катились слезы. Толстые уродливые губы кривились.

Мы обомлели, когда эта толстая, жирная громадина сползла по стене, словно в обмороке. Дверь лифта распахнулась, негр влез в нее, дотянулся до нижней кнопки. Я увидел еще раз это перекошенное смертельным ужасом лицо, никакие психоаналитики не спасут, дверцы медленно сдвинулись.

Дверь квартиры Майдановых оставалась распахнутой, но крики уже стихли, однако мы отчетливо слышали плач Анны Павловны, затем дико и страшно закричал Майданов, завыл, захрипел. Мы стояли как статуи: Лютовой с непонимающим лицом, Бабурин, очень серьезный, бледный, решительный, Шершень, что растерял привычную веселость, потом Лютовой сказал не своим голосом: