Юрий Никитин - Имаго

Он улыбнулся и пошел к двери своей квартиры.

Сегодня я даже не включил комп, в голове все еще отголоски разговора с Лютовым, а прямо с кухни включил жвачник. Пока наполнялся желудок, я тупо, как русский интеллигент, переключал с канала на канал и морщил нос, что все не то.

Правда, на этот раз в самом деле все каналы забиты прямым репортажем со слета самых именитых лакеев планеты. Во всех ракурсах показывают процесс награждения этих самых лакеев, так называемое присуждение Нобелевской премии. Показывают, каких высот может достигнуть лакей в нашем обществе. Некогда один неглупый феодал, кстати – изобретатель и фабрикант динамита, построивший заводы по производству динамита, на крохи от процентов учредил премию. Теперь феодальная премия имени фабриканта динамита… того самого динамита, который ежегодно уносит жизни тысяч и тысяч людей, присуждается самым выдающимся лакеям. Для этого лакеи должны не только чем-то выделиться из толпы, но и покорно прибыть в указанное место, одеть указанную одежду, встать на указанное место и сказать указанные слова.

А феодалы этим послушным рабам бросят кость со своего стола. Само мясо, то есть основную прибыль от производства динамита, сожрут сами, а лакеям бросят именно кость, часть процентов от дохода по производству того динамита. Повторение слов «производство динамита» это не косноязычие или неряшливость стиля, просто все стараются умалчивать, из каких средств черпается фонд премии. Делают вид, что эти деньги как бы от Бога, а не из обрызганных кровью рук фабриканта самого смертоносного оружия, ведь даже атомное не убило столько людей, сколько успешная работа фабрик Нобеля.

К чести творцов надо сказать, что не все из них – лакеи. Первым отказался от Нобелевской премии Лев Толстой. Он никак не прокомментировал свой отказ, можно предположить только, что по своей прозорливости интуитивно ощутил ее нечистоплотность. Затем прогремел отказ Камю. Этот вежливо сослался на то, что более достоин Шолохов. На следующий год, не поняв тонкого французского юмора, нобелевку дали Шолохову, однако Камю все же брезгливо остался вне этой тусовки лакеев. Толстой, Камю – это уже не рядовые творцы, это Творцы с большой буквы.

Этот феодально-компьютерный мир все еще не понимает гнусности миропорядка, когда феодалы от щедрот… Нет, скажем, по-другому: доступнее, на пальцах, да и то большинство не поймет и возмутится: гнусен и неправеден мир, в котором те, кто должен стоять в самом низу, награждают и свысока одаривают творцов, а те покорно принимают эти условия.

Мы разнесем вдрызг этот старый феодальный мир. При иммортизме на верху лестницы встанут творцы. А лакеи, даже самые бойкие, все-таки внизу. И творцы от щедрот будут бросать туда, вниз, награды и нобелевские премии всяким там президентам, канцлерам, королям, верховным советам и олигархам. Ведь даже президенты самых могущественных держав – всего лишь лакеи, обслуживающий персонал, да и то нанятый на определенные сроки. Этого пока еще не понимают.

Вечером, когда я вышел на веранду, там уже сидел Бабурин и щелкал орехи. Хоть теперь у него и недостает зуба мудрости, но треск такой, словно лопаются бетонные перекрытия. Мы посидели минут пять, явился Шершень, сразу спросил:

– Ну как?

– Ждем-с, – ответил Бабурин.

– Первой звезды?

– Да хотя б чего…

Вскоре пришел Лютовой, спросил то же самое, а еще через пару минут явился бледный исхудавший Майданов. Анна Павловна двигалась следом с большим подносом в обеих руках. Мы разобрали чашки, Анна Павловна заботливо налила всем, сказала тихохонько:

– Сахар на столе, а вареньице я сейчас принесу…

И исчезла с несвойственной ее возрасту и солидности скоростью. Майданов лишь приподнял чашку с чаем, она заходила ходуном, коричневые капли плеснули через край. Он поспешно опустил, искательно и виновато заулыбался во все стороны.

– Курей крал, – заявил Бабурин авторитетно, – вот руки и трясутся. Ну как там Марьяна?

– Здорова, – ответил Майданов торопливо. – Да-да, все в порядке, здорова…

Мы с Лютовым и Шершнем шумно пили чай, хрустели сухариками, нарочито громко переговаривались между собой, Майданов косил в нашу сторону благодарным глазом, а Бабурин каркнул во все луженое горло болельщика:

– Но роды-то прошли?

– Да-да, – сказал Майданов еще торопливее, – да-да, спасибо…

– А ребенык?.. – каркнул Бабурин. – Как там ребенук?..

Майданов вздрогнул, задвигался, будто оказался на горячей сковороде, на лбу мгновенно заблестели мельчайшие капельки.

– Да что ребенак? – спросил он в ответ. – Здоровенький… здоровенький ребенок!

Бабурин поинтересовался:

– А какой он?

– Я ж говорю – здоровенький, – ответил Майданов совсем нервно. – Ах да, я не сказал – мальчик!.. Крупненький такой, пять двести!.. Просто великан!.. Няню так ухватил за палец, что едва оторвали…

Бабурин хохотнул:

– Палец?.. Не, я ж не то спрашиваю!.. Какой он – черный? Как жук черный, или же коричневый… как другой жук? Знаешь, бывают и коричневые жуки, хотя тоже еще те жуки!

Мы с Лютовым заговорили еще громче, хотя что за дурь, все равно шила в мешке не утаишь, скоро с ним начнут выходить на прогулку, весь дом увидит, что уж тут скрывать, но Майданов все оттягивает неприятный момент, хотя Бабурин, сам того не понимая, делает доброе дело, ибо чем дальше затягивать – тем хуже…

Майданов запнулся, на висках вздулись и запульсировали синие вены. У него был вид человека, горло которого сжали невидимые пальцы. Он с великим усилием вздохнул, сказал хриплым измученным голосом:

– Мальчик… Здоровенький, крепенький… Это ребенок… Просто ребенок… Если хочешь знать такие мелочи, то да, он… с черной кожей…

Бабурин ответил, не задумываясь:

– Ну вот и сказал! А то телился. Нам же интересно, чудило!

Майданов перевел дыхание, глаза все еще трусливо бегали по сторонам. Лютовой заботливо подвинул в его сторону вазу с сухариками.

– А варенье в самом деле великолепное, – сказал я. – Просто чудо, как вы его умеете… ну, чтоб и запах, как будто только что ягоды с куста!

Анна Павловна вынырнула из проема, перевела дыхание так, что могла бы выдуть всех через перила. Майданов трясущимися руками взял сухарик, тут же уронил в чашку с чаем.

Бабурин сказал поучающе:

– Для нас, интер… интернецу… наци… О, черт, интер-наци… в общем, для нас, общечеловеков, по фигу, черный или белый ребенок! Главное – чтобы болел за «Спартак». Кто болеет за «Спартак» – высшая раса, кто за другие команды – унтерменши, ни хрена не понимают, рылы поганые.

Лютовой хмыкнул, сказал громко:

– Думаю, что «Спартак» пролетает. Болеть он будет за бейсбол.