Владимир Михайлов - Восточный конвой

— Я, кажется, понял, — сказал Милов. — Вы пытаетесь снова научить их уважать людей? И для этого пробуете восстановить у них те качества и свойства, от которых они сами отказались? Хотя нет, — тут же опроверг он сам себя. — тогда вы не находились бы в таком гарантированном уединении.

— Да разумеется, нет, — отмахнулся Орланз. — Это их проблемы, и меня они совершенно не волнуют. Кроме того, таким делом можно было бы заниматься лишь с разрешения властей — а для властей это означало бы признать ошибку, которая легла в основу их общества. Нет, нет. Мы тут по совершенно другому поводу.

Он положил окурок сигары в пепельницу и взял другую. Раскуривание заняло с минуту.

— Так вот, — продолжил он затем, — в результате всех обстоятельств, мною уже упомянутых, страна стала медленно, но верно лишаться симпатий всех правительств и народов, которые с давних пор нам сочувствовали, потому что считали, что мы угнетены, порабощены, лишены всяческих прав — и так далее. Вряд ли нужно вам объяснять, что на самом деле это по большей части не соответствовало действительности.

— Не нужно, — подтвердил Милов. — Я знаю это так же хорошо, как и вы.

— Знаю, разумеется. Но те, кто сочувствовал — и еще сочувствует нам издалека, этого не знают и знать не хотят. Люди ведь верят в приятно, музыкально звучащие слова куда охотнее, чем в факты, которые очень часто дурно пахнут и весьма непривлекательно выглядят; тем более, что факты эти по большей части им недоступны.

Похоже, Орланз разволновался — настолько, что вскочил и стал расхаживать по комнате, уронив пепел с сигары на кресло, на котором только что сидел.

— Вы могли бы и не объяснять мне столь очевидных вещей.

— Примите мои извинения за многословие. Так или иначе, независимо от фактов, нас любили не только по чисто политическим, но и по гуманным соображениям, и просто из добрых чувств. Однако, наши технетские власти, похоже, совсем разучились понимать даже столь простые вещи. И повели свою политику таким образом, что в самом скором времени мы перестанем пользоваться чьим-либо сочувствием; а при наличии таких соседей, как у нас — правильнее было бы сказать «такого соседа», — и при нашей хилой экономике это может стать фатальным; история имеет привычку повторяться, это было замечено давно, но что она повторяется, как фарс — это уж, пардон, чушь собачья. Трагедия от повторения никак не становится фарсом, она остается повторяющейся трагедией, только и всего… Какие выводы из этого, по-вашему, должны следовать?

— За исключением одного — какие угодно, — сказал Милов. — Но при чем тут я? Круг моих идей весьма ограничен, и как творческая сила в области политики и даже простой логики я вряд ли вас устрою. Зачем вы все это мне рассказываете? Просто из склонности к чтению лекций?

Как ни странно, Орланз, похоже, не обиделся.

— Сейчас я вам объясню.

Старик опустился в кресло — не в то, в котором сидел раньше; наверное, все-таки заметил, что пепел упал, но стряхивать почему-то не захотел.

— Итак, слушайте. Для того, чтобы сохранить доброе отношение к нам со стороны тех сил, от которых мы так или иначе зависим, необходимо предотвратить кардинальную перемену общественного мнения в отношении нашей страны — а она неминуема, если не принять мер. Первый и основной вопрос — это люди. Здесь в этом направлении наделали глупостей — но об этом я уже все сказал. Да и что в этом что удивительного: политической культуры нет и не было, откуда нам было ее взять? Итак — люди, отношение к ним, их судьба. Тут можно вывести такую формулу: отношение властей к людям, помноженное на время, равно отношению всего остального мира к нам.

Старик умолк, чтобы перевести дыхание.

— Так вот. Втолковывать даже столь простые истины высшим технетам бесполезно. Они живут не только вне истории, но и вне здравого смысла. Однако, внешнему миру не до таких тонкостей; Технеция для него есть нечто целое. И вот для того, чтобы показать нашу маленькую страну и с другого бока, чтобы по возможности сгладить те скверные впечатления, которые возникли и возникают вследствие уже названных мною причин, и существуем мы.

Тут он снова сделал паузу — на этот раз чисто ораторскую, перед тем, как удивить аудиторию. Но Милов лишил старика этого удовольствия — не без внутренней ехидной усмешки.

— Вы хотите сказать, что вы и есть Людская оппозиция? А не просто резидентура Хоксуорта или Клипа?

К чести старика — он умел держать удары, во всяком случае в ораторской схватке. Он улыбнулся — воистину улыбкой вельможи.

— Вы информированы лучше, чем я ожидал. Да, этот Круг, где мы с вами сейчас находимся, и есть место обитания людей — естественно, и оппозиции. При случае я расскажу вам о наших задачах более подробно. А пока скажу лишь, что государство, вынужденное признавать наше существование, не дает нам ни единого техна для поддержания этого самого существования. А ведь здесь — не только политическая и общественная организация. Здесь и кое-какое производство, которое под силу именно людям, а не тупоголовым технетам. Людям с ненарушенной психикой. И политика, и производство обещают немалую отдачу в будущем. Но тем не менее, и в них нужно вкладывать деньги. Причем это просто смешно: деньги, которые власть получает из-за рубежа, проходят ведь через наши руки, руки людей, потому что ни в одном зарубежном банке не откроют ни одного счета на имя технета — они пока что не обладают там никаким правовым статусом, и чем солонее здесь приходится людям, тем более затягивается это дело там. Да, через наши руки, но нам не дают ничего. А нам нужны деньги не меньше, чем кому-либо — прежде всего — для постоянного расширения нашей производительной базы. Нужны деньги. И в этом вы нам поможете.

6

(83 часа до)

— Я? — несказанно удивился Милов. — Не представляю себе…

Но Орланз, кажется, решил, что сказал слишком много.

— Ешьте, — сказал он. — Всё стынет. Еда не заслуживает столь пренебрежительного отношения к себе.

— Давайте так, — сказал Милов, когда с отбивной было покончено и наступила пауза, неизбежная перед десертом. — Чтобы не тратить времени зря, сначала я буду спрашивать, вы — отвечать; ну, а потом, если понадобится — в обратном порядке. О’кей?

— Играйте, — благосклонно разрешил старик.

— С вашего позволения. Видите ли, когда кто-то говорит со мною открыто, мне прежде всего хочется узнать: почему именно со мной? Случайный выбор? Чья-то рекомендация? Или я, так сказать, победил на закрытом конкурсе? До сих пор вы говорили весьма лестно для меня, но совершенно не конкретно. Итак, что было причиной?