Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря

С тяжелым подозрением, с тайной пугающей дрожью в голосе еретик затравленно спросил: «А сами вы веруете в это?»

Он мой! — восторжествовал инквизитор, и тень улыбки снова скользнула по уголкам его тонких губ. Сейчас я позову палача, решил он. Сейчас еретик скажет все. Сейчас он укажет местонахождение исчезнувшей шкатулки. Не может быть так, чтобы драгоценная вещь, по праву принадлежащая святой Римской церкви, оказалась бы в руках какого-то жалкого мелкого грешника.

Подняв руку, инквизитор щелкнул пальцами.

Дверь открылась.

Телеграфистка, сорок пять, сто двенадцать, беспорядочная тяга к спиртному. Где ты, мой кукушонок?

— Ау! — позвал Шурик.

Кукушонок не откликнулся.

Пива, подумал Шурик. Много пива! Немедленно! А если пива нет, то горячий душ — смыть с себя пыль.

Ничего крепче пива Шурик позволить себе не мог.

Ныло выбитое на тренировке плечо. Экстрасенс Сережа, почти год уже работающий на контору Роальда, не успел довести лечение до конца, улетел в Москву — участвовал в глобальном эксперименте, затеянном академиком Казначеевым. «Ничего страшного, — объяснил, улетая, экстрасенс, — я взял твою фотографию. Буду работать с тобой на расстоянии, так даже удобнее. Единственная просьба — не пить. Вообще не пить, особенно крепкого. Когда объект лечения пьет, экстрасенсу трудно работать».

Вода в душевой оказалась ледяной.

Приведя себя в относительный порядок, Шурик накинул рубашку, натянул брюки и вышел на широкий балкон. По деревянным перилам балкона густо расползлись карандашные надписи. Самая длинная привлекла внимание Шурика своей непритязательностью: «Вид из этого окошка удивит тебя немножко». Наверное, автор надписи искренне желал добра всем будущим жильцам гостиницы и дружески предупреждал о неких неожиданностях, могущих поразить неопытного человека.

Вечерело.

Листва берез, вялая от жары, чуть подрагивала под мягкими порывами ветра.

Даже не ветра, а ветерка. И не ветерка даже, а так, неких перемещений хорошо прогретых воздушных масс. Глухая немощеная улочка, ответвляясь от главной, исчезала в плотном массиве берез и китайской сирени. Но это был не парк, потому что из-за листвы, из-за плотных зарослей, утомленных июльской долгой жарой, доносились вкусные волнующие запахи и оттуда же поднимался сладкий дымок сжигаемых в печке дров. А под балконом парусом надувалось бело-голубое полотнище, натянутое над столиками летнего кафе. Под полотнищем уверенно, как осы, гудели местные выпивохи.

Куплю все!

Что-то насторожило Шурика.

За кустами китайской сирени, украшающими площадь и густо подходящими прямо к кафе, кто-то стоял. Причем стоял затаившись. Похоже, он внимательно вглядывался в окна гостиницы, не забывая при этом про выпивох, гудящих в кафе. Он был напряжен, видимо, понимал, что совершает нечто непозволительное, но стоял, стоял, стоял, всматривался напряженно.

Женщина?

Непохоже. Слишком плоская.

Мужчина? Тогда почему так широки бедра? Ишь, застыл, будто каменный!

А каменный и есть! — дошло до Шурика. Это же не человек, а скульптура! Пракситель эпохи раннего сенокоса. Аполлон ужалившийся.

Пытаясь получше рассмотреть необычную скульптуру, Шурик перегнулся через перила.

На плечах Аполлона ужалившегося топорщилось нечто вроде каменной телогрейки, плотно обхватывающей немощную грудь, зато каменные штаны, на ногах лихо смятые в гармошечку, туго обтягивали круглые, как гитара, бедра. Точно, мужик, утвердился во мнении Шурик. Он даже рассмотрел серп в откинутой руке мужика. Так сказать, по грибы вышел, на жатву веселую.

Но если мужик, зачем ему такие лохматые космы?

А если женщина, то почему с такой прытью рвет от нее каменный пионер с разинутым ртом и пустым лукошком? За вторым серпом побежал?

Загадка.

Много загадок на свете.

Вот, например, сколько граммов кальция в сутки должен получать муж от жены, чтобы всего за одну неделю его рога вымахали на метр?

Затренькал телефон.

Конечно, Роальд. Он все рассчитал по минутам. Желания Шурика не были для него тайной. Жарко? — понимающе спросил он. Спустись вниз и выпей пива. Но на свои, на свои, я пьянству сотрудников не потатчик. А что душ холодный, так радуйся. Зимой в Т. не бывает холодной воды. И добавил: в номере не засиживайся. Вечерняя жизнь Т., по крайней мере та ее часть, которая тебя должна интересовать, проходит в шумных общественных местах, одно из них расположено под твоим балконом. Роальд хорошо знал гостиницу. Спустись в кафе, возьми пива, поболтай с посетителями, присмотрись что к чему, но, понятно, ни во что не вмешивайся.

— А если Лигушу начнут убивать? — хмыкнул Шурик.

— Лигушу убьют пятнадцатого, — уверенно ответил Роальд. — Если ты не дурак, запоминай мои слова. Сиди в кафе и наслаждайся жизнью. А если на Лигушу наедут, — все же добавил он, — смотри, чтобы ничего такого там не случилось.

— Трупа, что ли?

— Ага.

— Ясно, мой кукушонок!

Пыль еще не осела после очередного набега покупателей, а на нашем складе снова «Петров», «Орлов», «Горбачев», «Асланов», «Распутин» и все, что требуется для такой теплой компании!

Шурик спустился в кафе.

Несколько столиков, легкие ограждения, полосатый тент над головой.

За столиком, приткнувшимся к красной кирпичной стене гостиницы, скучали длинноволосые тинейджеры. Человек семь. Они так походили друг на друга, будто их сделали с помощью фоторобота. Побитые носы, синяки под глазами, патлы до плеч. Ладони тинейджеров сами собой, независимо от предполагаемого сознания, отбивали по столику сложный, постоянно меняющийся ритм. Ни жизнь, ни погода, ни выпивка, ни соседи по столикам тинейджеров не интересовали.

Вечеринка молчания. Вечеря равнодушных.

В глазах тинейджеров, дьявольски пустых, ничего Шурик не увидел, кроме извечного, как звезды: «Козел!»

Соседний столик тоже был занят.

Только тут сидели мужики в расцвете лет.

Младшему под сорок, старшему за пятьдесят. Золотой возраст, лучше просто не бывает. Любохари, любуйцы, сказал бы Роальд, обожающий цитировать глупости Лени Врача. Даже странно, подумал Шурик. Нет человека более самостоятельного, чем Роальд, а такая зависимость от дружка…

В половинчатых шляпах

совсем отемневшие Горгона с Гаргосом,

сму-у-утно вращая инфернальным умом

и волоча чугунное ядро, прикованное к ноге, идут на базар…

Подумать только, такое мог нести Роальд!

Цедил с торжеством:

В сапожках искристых ясавец Лель

губами нежными, как у Иосифа пухового перед зачатием Христа,