Аркадий Стругацкий - Жук в муравейнике (киносценарий)

— Я же говорю вам: он ни о чем не расспрашивал! Он рассказывал, вспоминал, рисовал, спорил… как мальчишка… Оказывается, он все помнит! Чуть ли не каждый день от утра и до самой ночи! Где стоял он, где стояла я, что сказал Рекс, как смотрел Вольф… Я ничего не помнила, а он кричал на меня и заставляй вспоминать, и я вспоминала… А как он радовался, когда я вспоминала что-нибудь такое, чего он сам не помнил!..

Она замолчала.

— Это все о детстве? — спросил Максим, подождав.

— Ну конечно! Ведь я же вам говорю, это никого не касается, это только наше с ним!.. Он и правда был как сумасшедший… У меня уже сил не было, я засыпала, а он будил меня и кричал в ухо: а кто тогда свалился с качелей? И если я вспоминала, он хватал меня в охапку, бегал со мной по дому и орал: правильно, все так и было, умница, правильно!

— И он не расспрашивал вас, что сейчас с учителем, где школьные друзья?

— Я же вам объясняю: он ни о чем не расспрашивал! Можете вы это понять? Он рассказывал, он вспоминал и требовал, чтобы я тоже вспоминала…

— Да, понимаю, понимаю… — сказал Максим. — А что он, по-вашему, намеревался делать дальше?

Она посмотрела на него с презрением.

— Ничего вы не понимаете, — сказала она.

Некоторое время они молчали.

Голос Максима:

«…В общем, она права. Я получил ответы на вопросы Экселенца. Я знаю теперь, что Абалкин НЕ интересовался работой Глумовой, что он НЕ намеревался использовать ее для проникновения в Музей, но я совершенно не понимаю, какую цель он преследовал, устраивая эту ночь воспоминаний. Сентиментальность? Дань детской любви? Возвращение в детство? Не верю. Цель была практическая. Абалкин хорошо ее продумал и достиг, не возбудив у женщины никаких подозрений. Ведь она тоже явно не понимает, что это было на самом деле. Остается еще один вопрос. Неприятный вопрос. Можно схлопотать по физиономии и вполне заслуженно…»

— Майя Тойвовна, — произнес Максим, глядя в сторону. — Скажите, а чем было вызвано такое ваше отчаяние, которому я был невольным свидетелем в нашу прошлую встречу?

Он спросил и замер, ожидая взрыва. Но взрыва не произошло.

— Я была дура, — сказала Майя Глумова довольно спокойно. — Дура истеричная. Мне почудилось тогда, что он выжал меня как лимон и выбросил за порог… Теперь-то я понимаю: ему и в самом деле не до меня… Я, дура, все требовала от него объяснений, а он ведь не мог мне ничего объяснить. Он же знает, наверное, что вы его разыскиваете…

Максим поднялся.

— Большое спасибо, Майя Тойвовна. Я ухожу, По-моему, вы неправильно поняли наши намерения. Никто не хочет ему вреда, клянусь вам. И если вы встретитесь с ним, постарайтесь, пожалуйста, внушить ему эту мысль.

Она не ответила.

Когда Максим в кабинете Экселенца закончил доклад, Экселенц сказал задумчиво:

— И она там так и сидит… Почему?

— Ждет.

— Разве он ей назначил?

— Насколько я понимаю — нет.

— Бедняга… — проворчал Экселенц. Потом он спросил: — У тебя появились какие-то новые соображения?

— Не знаю… — произнес Максим. — Наверное, нет. Я просто подумал… в его поступках ощущается какая-то логика. Они связаны между собой. Он все время применяет один и тот же прием — ошарашивает человека каким-то заявлением или вопросом, а потом слушает, что бормочет этот ошарашенный… По-моему, он хочет что-то узнать, что-то о своей жизни… что-то такое, что от него скрыли… Экселенц, он каким-то образом узнал, что с ним связана тайна личности.

Экселенц выслушал его внимательно и некоторое время разглядывал в упор, словно видел перед собой что-то новое и занимательное.

— Такого рода соображения вряд ли помогут тебе в работе — сказал он, помолчав. — Еще раз советую тебе: не отвлекайся! Что у тебя сейчас на очереди? Посольство голованов? Хорошо. Займись посольством голованов. И возвращайся поскорее. Ты мне нужен здесь.

В Канаде была глубокая ночь. Невидимая река шумела сквозь шуршанье дождя, а прямо перед Максимом мокро отсвечивал легкий металлический мост, над которым светилось большое табло на английском, французском, русском и китайском языках: «Территория народа голованов».

Максим перешел мост и оказался в лесу. Лес был густой, небо было сплошь обложено, и весь этот ночной мир казался Максиму серым, плоским и мутноватым, как старинная фотография.

Когда Максим заметил голована Щекна, тот понял это мгновенно и сразу оказался на тропинке перед ним.

— Я здесь, — объявил он.

— Вижу, — сказал Максим.

— Будем говорить здесь, — сказал Щекн.

— Хорошо, — сказал Максим.

Голован сейчас же сел, совершенно как собака, разговаривающая с хозяином, — крупная толстая большеголовая собака с маленькими треугольными ушами торчком, с большими круглыми глазами под массивным широким лбом. Голос у него был хрипловатый, и говорил он без малейшего акцента, так что только короткие рубленые фразы и несколько преувеличенная четкость артикуляции выдавали в его речи чужака.

— Что тебе нужно? — спросил он прямо.

— Тебе сказали, кто я?

— Да. Ты журналист. Пишешь книгу про мой народ.

— Это не совсем так. Я пишу книгу о Льве Абалкине. Ты его знаешь.

— Весь мой народ знает Льва Абалкина.

— Вот как? И что же твой народ думает о Льве Абалкине?

— Мой народ не думает о Льве Абалкине. Он его знает.

— Я хотел спросить: как твой народ относится к Льву Абалкину?

— Он его знает. Каждый. От рождения и до смерти.

— Что ты можешь рассказать мне о Льве Абалкине?

— Ничего, — коротко ответил Щекн. Он поднес переднюю лапу к морде и принялся шумно выкусывать между когтями. Не по-собачьи, а так, как это делают иногда каши кошки.

Максим начал с другого конца.

— Я знаю, что Лев Абалкин твой друг, — сказал он. — Вы жили и работали вместе. Очень многие земляне хотели бы знать, что думает об Абалкине его друг и сотрудник голован.

— Зачем?

— Опыт.

— Бесполезный опыт.

— Бесполезного опыта не бывает, — возразил Максим.

Щекн принялся за другую лапу и через несколько секунд проворчал невнятно:

— Задавай конкретные вопросы.

Максим сказал:

— Мне известно, что в последний раз ты работал с Абалкиным пятнадцать лет назад. Приходилось тебе после этого работать с другими землянами?

— Приходилось. Много.

— Ты почувствовал разницу?

Щекн вдруг замер, а затем медленно опустил лапу и поднял лобастую голову. Глаза его на мгновение озарились мрачным светом. Однако и секунды не прошло, как он вновь принялся глодать свои когти.

— Трудно сказать, — проворчал он. — Работы разные, люди тоже разные. Трудно.