Аркадий Стругацкий - Жук в муравейнике (киносценарий)

— Лева, — сказал он. — Уезжайте отсюда. Сейчас же.

— По-моему, я просил оставить меня в покое, — сказал Абалкин прежним тихим и бесцветным голосом.

— Вас не оставят в покое. Дело зашло слишком далеко. Вы для них больше не Лева Абалкин. Они считают, что Левы Абалкина больше нет. Вы для нас — автомат Странников.

— А вы для меня — банда ополоумевших от страха идиотов.

— Не спорю, — сказал Максим. — Но именно поэтому вам надо удирать отсюда как можно дальше и как можно быстрее. Отправляйтесь на Пандору, Лева, Поживите там несколько месяцев, докажите им, что никакой программы внутри вас нет.

— А зачем? — произнес он. — Чего это ради я должен кому-то что-то доказывать? Тем более— ополоумевшим идиотам… Это, знаете ли, унизительно.

— Лева, — сказал Максим. — Представьте себе, что вы встретили компанию перепуганных детишек. Неужели вы посчитали бы унизительным покривляться перед ними и повалять дурака, чтобы их успокоить?

Абалкин впервые поглядел Максиму прямо в глаза.

— Зря стараетесь, — сказал он. — Я не позволю больше загнать меня на край Вселенной. Прекратите свою болтовню и оставьте меня в покое. Мне пора.

Он осторожно отогнал белок и поднялся. Максим тоже поднялся.

— Лева, — сказал он с отчаянием. — Вас убьют.

— Ну, это не так просто сделать, — небрежно отозвался Абалкин и пошел вдоль аллеи.

Максим пошел рядом с ним. Он все время говорил. Нес какую-то чушь…

— Вы не имеете права обижаться, — говорил он убедительно. — То есть имеете, конечно, я понимаю, они испортили вам жизнь… Но ведь и их тоже надо понять, они сорок лет живут как на иголках, они не знают, чего можно ожидать… Глупо же, глупо! Рисковать жизнью из одной только гордости… Вы сейчас жизнью рискуете, поймите вы наконец…

Абалкин только улыбался в ответ. Поведение Максима, видимо, забавляло его. Они дошли до конца аллеи и свернули на Сиреневую улицу. Вдали была уже видна площадь Звезды и громада Музея. Абалкин безусловно шел в Музей. Продолжая болтать, Максим спокойно и хладнокровно размышлял: «…Людей многовато на улицах… Впрочем, ничего страшного. Просто моему другу Льву Абалкину стало дурно, с каждым может такое случиться, надо только побыстрее доставить пострадавшего к ближайшему врачу… Я доставлю его на наш ракетодром, это недалеко, он даже не успеет очухаться. Там всегда наготове два-три дежурных звездолета. Я вызову туда Глумову, мы погрузимся втроем и высадимся на зеленой Ружене в моем старом лагере. По дороге я им все объясню. Провались она в тартарары-т-тайна личности Льва Абалкина, уж кто-кто, а Майя Глумова имеет право знать обо всем… Так. Вон у обочины свободный глайдер. Подходит. Как раз то, что нужно…»

И в этот момент Лев Абалкин отключил его.

Когда Максим очухался, он был словно на дне колодца, на него сверху вниз встревоженно глядели незнакомые лица, кто-то предлагал потесниться и дать ему больше воздуха, кто-то заботливо подсовывал к самому носу ободряющую ампулу, а рассудительный голос вещал в том смысле, что никаких оснований для тревоги нет — человеку просто стало дурно, с каждым может случиться…

Максим сел. Его поддерживали за плечи.

— Сидите, сидите, пожалуйста, вам просто стало дурно…

— Очнулся, значит, все в порядке…

— Не беспокойтесь, сейчас будет врач, ваш друг уже побежал за врачом…

Максим поднялся и принялся проталкиваться сквозь толпу сочувствующих. Ноги плохо слушались его. Он заставил себя побежать. Музей был совсем близко. Максим бежал. Все было, как в повторном сне. Он бежал из залы в залу, лавируя между стендами и витринами, как шесть часов назад, — среди статуй, похожих на бессмысленные механизмы, среди механизмов, похожих на уродливые статуи, только теперь все вокруг было залито ярким светом, и он был один, и ноги под ним подкашивались, и он повторял про себя: «Опоздал… Опоздал». Опоздал…»

Треснул выстрел. Максим споткнулся на ровном месте. «Все. Конец». Он побежал из последних сил. Треснули один за другим еще два выстрела. Максим ворвался в мастерскую Майи Глумовой и остановился на пороге.

Лез Абалкин лежал посередине мастерской на спине.

Экселенц, огромный, сгорбленный, с револьвером в отставленной руке, мелкими шажками осторожно приближался к нему.

А с другой стороны, придерживаясь за край стола обеими руками, к Абалкину приближалась Глумова.

А в дальнем углу комнаты из обломков какой-то разрушенной мебели поднимался Григорий Каммерер-младший, и лицо его было залито кровью.

Лицо Глумовой было неподвижно, глаза страшно и неестественно скошены к переносице. Шафранная лысина Экселенца была покрыта крупными каплями пота. И стояла тишина.

Лев Абалкин был еще жив. Пальцы его правой руки бессильно и упрямо скребли по полу, словно пытались дотянуться до валяющегося в сантиметре от них серого диска со значком в виде стилизованной буквы «Ж».

Максим шагнул к Абалкину и опустился возле него на корточки.

— Прочь! — предостерегающе гаркнул Экселенц.

Абалкин стеклянными глазами смотрел в потолок. Максим потрогал его за плечо. Окровавленные губы Абалкина шевельнулись, и он проговорил:

— Стояли звери… около двери».

— Лева, — позвал Максим.

— Стояли звери около двери… — повторил Абалкин настойчиво.-Стояли звери…

И тогда Майя Тойвовна Глумова закричала. И серый диск со знаком «Ж» рассыпался в прах и исчез.

Спустя годы и годы Максим Каммерер сидел в кабинете Экселенца за столом Экселенца и в кресле Экселенца. Перед ним лежала раскрытая папка, и он снова перебирал фотографии: Лев Абалкин в детстве, Лев Абалкин — курсант, Лев Абалкин — имперский офицер… Были там и фотографии Майи Глумовой, и старого учителя, и даже голована Щекна.

«…Двадцать пять лег прошло с тех пор, — думал Максим. — Четверть века. Мы так ничего и не сумели понять. Мы так и не узнали, что произошло с Тристаном Гутенфельдом, Мы так и не разгадали тайну «детонаторов». Оставшиеся десять «подкидышей» благополучно здравствуют и работают, по-прежнему ничего не зная ни друг о друге, ни о тайне своего происхождения. Несмотря на мои настойчивые требования, Мировой Совет так и не решился раскрыть их тайну и предать гласности историю Льва Абалкина… Тем более что мы так и не знаем до сих пор, что же это было: проявление загадочной и страшной программы или роковая цепь случайностей, порожденная страхом, подозрениями и тайной…»